— Муж? — спросил я её, чтобы начать разговор.
Она покачала головой:
— Сын.
Мы помолчали.
— А что ж не идёшь домой?
Женщина не ответила. Она вынула из ватной куртки кожаный кисет и, раскрутив сыромятный ремешок, набила вересковую трубочку табаком.
— Пойдём в избу, холодно стаёт, — промолвила она, вставая.
По часам уже наступила ночь, но здесь, в Заполярье, по-прежнему было светло, и невысоко над морем, в сетке снега, неярко тлело солнце.
Мы вошли в её пустоватую чистую избу.
Мне нравилась её манера говорить, её движения, неторопливые и уверенные, красота силы, исходившая от этой женщины.
Без всяких предисловий она сказала:
— Я в молодости красивая была и сильная. Одна могла большую лодку на берег вытащить. И муж мне ровня был: плечист, умён, удачлив. Ну и красив, само собой. За некрасивого не пошла бы...
Она помолчала, глубоко затягиваясь из трубки, и неожиданно её лицо будто судорогой свело. Казалось, женщина вот-вот заплачет. Но она продолжала свой рассказ тем же спокойным глуховатым голосом:
— Враз всё будто в воду к рыбам пошло. Кузьму — мужа и сына старшего — Андрея возле Праги убили. Николенька — средний сынок — всю войну отслужил, домой ехал, да где-то в Польше заболел и, мать не повидав, приказал долго жить. Вот остался Гришка — последний мой. Двадцатую весну ныне встретил. Всё у меня в нём: и жизнь моя, и муж, и сыны — те, что не пришли материнскую старость потешить.
Выбив трубочку, она сказала, растерянно улыбаясь:
— Вот сына от моря отваживаю. Сама знаю — плохо это. Но уже не могу: беда подломила. Боюсь за Гришку — не случилось бы чего. С курорта приехал прошлым летом, чемодан новый привёз. Я порадовалась: о себе маленько беспокоиться стал. А он открыл чемодан — что ты думаешь там? — голуби. Красивые, правда, голуби, сизые такие, но ведь не мальчишка же он, жениться пора.
Женщина снова набила трубочку.
— Я его корить, а он смеётся. Потом уже серьёзно говорит: «Я же понимаю, мать, отчего невесело у тебя на душе. Не знаешь ты, что с сыном в море: он рыбу ест или она его. Ну вот, по совету умных людей, купил я голубишек почтовых. Поучу их маленько, а потом — с собой в море. Они оттуда тебе записки мои таскать будут».
Полгода учил Гришка птиц своих: с побережья кидал, на лодках в море увозил, и — скажи ты — летят! Примчатся — и прямо в избу. Там, в Гришкиной комнате, ящик для них поставлен. — Женщина в упор посмотрела на меня и сказала: — Сейчас вот с собой их взял, в море. Долетят, ты-то как думаешь?
— Долетят.
Она искоса поглядела на меня, и снова будто судорога прошла по её лицу.
— Успокаиваешь старую бабу?
— Не успокаиваю. У меня у самого дома почтовые голуби.
Вскоре меня разыскали товарищи, надо было продолжать путь к Полярному. Я попрощался с Варварой Царёвой — так звали эту женщину — и, пообещав заехать через две-три недели, вышел на улицу.
Мне удалось попасть в рыбачий посёлок только через месяц. Немного передохнув, я отправился навестить старую рыбачку.
Дома её не оказалось. Мальчишки сообщили мне, что бабка Варвара опять, наверно, сидит на берегу.
— Разве рыбаки ещё не вернулись?
Мальчишки завздыхали и покрутили головами.
«Неужели предчувствие не обмануло старую женщину?» — думал я, торопливо шагая к морю и стараясь заранее подобрать трудные слова утешения.
Варвара сидела на прежнем месте, на скале. Она так же подвинулась, как и прошлый раз, поздоровалась и снова перевела взгляд куда-то в серую морскую даль. Но я заметил, что смотрела она не на воду, а на хмурое низкое небо, нависшее над морем.
Я вспомнил наш прошлый разговор. Женщина ждала голубей! В этих голубях сейчас заключались все её надежды на спасение сына. Она уже твёрдо была убеждена, что с рыбаками, с её Гришкой случилось несчастье. От постоянного напряжения глаза Варвары покраснели и слезились, по лицу чаще, чем раньше, пробегали судороги; вся она была напряжена, и мне казалось, что маленькая трубочка из прочного верескового корня теперь разлетится в её пальцах, как яичная скорлупа.
Заготовленные утешения казались теперь никчёмными и бестактными, и я молчал, сознавая, что своим молчанием ухудшаю и без того тяжёлое настроение Варвары.
Женщина сама нарушила молчание.
— Погляди, — воскликнула она, живо обернувшись ко мне, — не голуби ли?
Она вытянула руку в направлении моря и снова обернулась ко мне: должно быть, не верила словам и хотела убедиться в правде слов по лицу собеседника.
Я покачал головой:
— Чайки.
Мы просидели на берегу довольно долго, когда я заметил неподалёку большую группу мальчишек. Они о чём-то перешёптывались друг с другом и всё посматривали в нашу сторону. Сначала мне показалось, что их интересует заезжий человек, редкий в этих местах. Но догадка оказалась неверной.
Один из мальчишек, судя по всему коновод, в шерстяной гимнастёрке, перепоясанной офицерским ремнём, усиленно кивал мне, подзывая к себе.
— Ты сиди, Варвара, — сказал я женщине, — а я пойду, разомнусь немного.
Она ничего не ответила, не обернулась даже, и я поспешил к ребятам.
Мальчишка в защитной рубахе протянул мне прямую жестковатую ладонь и ломающимся баском представился:
— Степан. А вы?
Я назвал себя.
— Горюет? — спросил Степан, кивая в сторону берега, и вздохнул: — Жалко бабку Варвару, её на всём берегу любят, удачливая была, и вот — на тебе!
— А у тебя никого в море? — спросил я Степана.
— Как — никого! — тряхнул он головой. — Отец там и брат тоже. — Он заметил мой удивлённый взгляд и сказал, усмехаясь: — Всё бывает в море. Буря там или рыба хорошо идёт — вот и задержка. Мы-то знаем. И бабка Варвара знает. Всё равно трудно ей, бедной... — Потом он решительно наморщил лоб и заключил: — Чтой-то придумать надо. Помочь Варваре.
Я давно не был дома, не видел своих детей, и меня сейчас потянуло обнять этого белобрысого вихрастого парня с отзывчивым сердцем.
Заметив моё движение, Степан отодвинулся и, нахмурясь, сказал:
— Ну ладно, если вы не можете, мы сами придумаем.
На другой день мы снова сидели с Варварой на скале, высматривая голубей, когда к нам прибежал взъерошенный Степан.
— Бабка Варвара! — закричал он ещё издалека. — Голубь!
Женщина вскочила на ноги и, схватившись за грудь, пошла навстречу мальчику. Подойдя к нему вплотную, Варвара пристально посмотрела в лицо Степану и глухо сказала:
— Врёшь, Стёпка!
— Ей-богу, бабка Варвара! — уверял мальчишка, торопливо шаря в карманах рубахи. — Он не в твою, он в другую избу зашёл. Устал, видно.
Варвара ещё раз внимательно посмотрела на Степана и, стараясь предупредить судороги на лице, жалко улыбнулась:
— Врёшь ведь!
— Да нет же! — почти закричал Степан, нащупав наконец что-то в кармане. — Вот вам записку голубь принёс.
Женщина резко подалась к мальчику.
Степан отдёрнул руку и протянул записку мне:
— Пусть он прочтёт: у него глаза помоложе.
— Читай! Читай! — торопила Варвара, заглядывая в клочок бумажки.
Я быстро пробежал записку глазами и, стараясь улыбнуться через силу, прочёл её женщине.