Фиалка в воздухе свой аромат лила,
А волк злодействовал в пасущемся народе;
Он кровожаден был, фиалочка - мила:
Всяк следует своей природе.
- Вот именно, - осыпался на меня сверху со струйкой песка голос доктора. - Здесь то же самое сказано точнее и короче.
- Это - Пушкин, - сказал я. - Он не делает ошибок. Он - гений.
- Не знал. Не вижу здесь доказательств гения. Это очевидно. Точность не заслуга, неточность - грех.
- Так это же с юмором... - удивился я докторовой прямолинейности.
- Что ж юмор... - сказал доктор. - Он, конечно, подправляет неточность. Но сказанное с окончательной точностью в юморе не нуждается.
- А бывает такое - окончательная точность?
- У вас не знаю, а в науке - да.
- Ну да!.. - Я вложил в эту реплику столько иронии, сколько мог.
- Да вот тот же Лоренц, о котором мы сейчас беседовали, - парировал доктор. - Это что: всерьез до неточности или смешно до точности? Ни то ни другое - просто точно.
Я согласился и нашел ход:
- Да, он точен. Ну а как же тогда быть с человеком?.. Вы же уклонились от точного ответа. Может ли быть человек точен в определении чужого существования, неточно представляя себе даже свое собственное?
Я был доволен. Вслед за доктором - еще шаг - и я стоял на вершине дюны.
Я успел настичь его вопросом на подступе - и хорошо: здесь бы я его забыл. Сказать, что отсюда открывался вид, - тоже ничего не сказать: я бросил сандалии на песок для свободного жеста руки, которого не произвел. Я смотрел то на одно море, то на другое, но можно их было видеть и одновременно: Западное море было в этот ветреный (открылось на вершине...) день сапфирового цвета с белейшими, как облачка, и словно бы неподвижными барашками. Оно было таким синим, что начисто, будто впитывало, лишало цвета небо над собой. Так что, когда я на него смотрел, то чувствовал себя слегка вверх ногами, будто стоял на голове и смотрел под ноги на небо. Я смотрел на Восточное море: здесь, ровно наоборот, небо выпивало цвет моря, в нем остановились легкие перистые барашки, а обесцвеченная тишайшего, лайкового штиля вода теряла свою поверхность, походя на небесное марево. Западное море было настоящее: соленое, бездонное, а за горизонтом, милях в трехстах, плавала разбогатевшая Швеция. Восточное море было почти пресным мелким заливом, всего в тридцати километрах был литовский берег. Но не было отсюда видно ни Литвы, ни Швеции: оба моря были равны и безграничны, глубоки и солены на вид.
- Да, я вам не ответил на вашу атомную бомбу. Ведь вы ее имели в виду, считая человека столь уж чрезвычайно сильно вооруженным?
У меня все еще кружились в голове Восток и Запад, небо и море, и земли под ногами не было. Именно что ее не было и на самом деле, но это я понял еще позднее. Я кивнул.
- Видите ли, оружие массового уничтожения нельзя считать вооружением в том смысле, о котором мы говорили... Если уж проводить биологические параллели, на что вы меня так бестактно толкаете, то какую-то аналогию с оружием массового уничтожения можно обнаружить в механизмах регуляции численности вида, это гораздо более сложная область, чем та, которой мы касались... Но, в общем, некоторые кажущиеся таинственными до недавнего времени явления получают свое объяснение... как бы сказать... В генетическом коде есть... Это будет вам сложно. Короче, в природе предусмотрены некоторые вещи... Но бомба - это все-таки чисто человеческое, и без вашего насилия я бы такой аналогии проводить не стал...
Я не все понял, оглушенный возникшим здесь зрением, но с истовостью репортера не отступал:
- Ну хорошо. Отбросим это. Но человек - биологическое существо?
- В трех неоспоримых проявлениях: он размножается, питается и умирает, как животное. Ах, поразила меня эта фраза!
Этому месту как-то существенно присуща смерть, хотя со всех точек зрения тут сущий рай. Я уже заикался о некоей чрезвычайной воплощенности, свойственной именно этому месту. Не знаю, много ли подобных точек на нашем глобусе, - я увидел такую впервые я с тех пор такой же не видел. И каждый раз, возвращаясь сюда (возвращаясь, а не приезжая...), я обнаруживал ее в том же стойком значении. Я обещал объяснить особенность ощущения этого географического небытия и дважды откладывал - не мог объяснить себе.
Я говорил, что здесь все как в первом учебнике, что здесь наконец разрешается то почти не замеченное, детское разочарование несоответствия. Преподанное не соответствует действительно-му - это и есть смысл нашего образования, образования нас - первая трещинка опыта, залегшая в подсознание, которой предстоит быть размытой течением жизни до размеров оврага, быть может тоже более похожего на овраг в учебнике, чем на овраг в природе. Ах, эта картинка плохой печати, где цвет наползает на цвет, отменяя) и усугубляя линию! Именно тот апокалипсический овраг был обнажен, напоминал мертвое дерево, молнию, мозг! Наши юные романтические образы бились как волны о бетонный берег действительности: навестив чуждую троюродную тетю в знаменитом портовом городе, мы не видели ни кораблей, ни моря; на нулевом меридиане мы не обнаружим ни линии, ни нуля; из-за деревьев ведь и впрямь не видно леса.
Здесь все было заповедано, в этом заповеднике, - география в том числе: море, залив, дюны, берега, лес, травы, и небо, и птицы не только имелись здесь в самом близком соседстве, но и соответствовали тем самым сокровенным представлениям, связанным с произнесением про себя, закрыв глаза, слов: залив, лес, птицы... Овеществление понятий, осуществление словаря.
Здесь пространство будто бы меньше на одно измерение. За счет этого два других раскрыва-ются полностью. Здесь теснее на одно, зато просторнее на два... Поскольку теорию относительно-сти трудно пояснять каким-либо доступным нам в опыте примером, математики предлагают вообразить себе некоего юмористического персонажа, существующего в двухмерном пространст-ве. Признаться, его не легче себе представить, чем саму теорию. Однако здесь, на Косе, я мог существовать почти как такой, более чем плоский, человек - в один лишь профиль. Должен сказать, что существованию этого бедняка, обделенного на одно измерение, можно лишь позавидовать.
Я мог выйти, скажем, из своей будки на западный берег и пойти вдоль моря на север по кромочке прибоя, не встречая ни одного человека, голый, как Адам. И так идти и час, и другой, и третий - целый день и всю ночь, все так же не встретив человека, все так же на север, как по компасной стрелке. Я шел бы так, пока мне не надоест, - скажем, час и другой по западной кромке вдоль шоссе и поплестись назад уже по восточному берегу, но уже строго на юг, но опять по кромке воды, но опять вдоль шоссе, но точно так же имея безграничную воду слева и шоссе справа... Коса вытянулась с юга на север (с неба или по карте по ровной прямой) на сотню километров, а в месте, где я на ней жил, была не шире километра. Так я и разгуливал по этому географическому лезвию лишь на север или на юг, балансируя между западом и востоком.