— Не дымлю. Не научился.
— Понятно. — Лейтенант прячет кисет в карман. — Научишься. Многому теперь научишься, — говорит он чуть насмешливо и умолкает. — Не вперед будешь жить, а назад…
— Это как?
— А так. Не будущее будешь себе рисовать — какое же теперь у тебя будущее? — кивает на пустой рукав Кирилла, на перевязанную руку. — Теперь тебе вспоминать только, как жил, чего делал, и, так сказать, утешаться тем… Вот как, товарищ!
— Ну нет, без будущего как же? — улыбается Кирилл. — Ты, братец, видно, сдался…
— Сдашься. — Лейтенант опять показывает глазами на костыли и хмурится. Помолчав: — А звание у тебя какое? Или думаешь, догадаться можно и без знаков различия?
— А мне теперь это и не нужно. Не командовать же…
Кирилл смотрит на его припухлое и небритое лицо. Вид у лейтенанта растерянный, подавленный и, пожалуй, жалкий. Таким в лагере после ранения был, наверное, и он, Кирилл, мелькает мысль, — растерянный, подавленный… Он как бы увидел самого себя и испугался.
— Сдашься, — повторяет лейтенант, но уже спокойно, даже безразлично. — На милость пенсии.
— Э, вон ты куда!
— А куда ж? — распаляется лейтенант. — Как чувствую, так и говорю.
— Чепуху городишь. Ясно? — У Кирилла появляется повелительный тон. — Найди себя, братец, если хочешь жить, а не болтаться. Ясно? Жить — значит что-то делать, а не чувствовать только… Понял? И брось!
— Постой, постой, ломаный агитатор, — кладет лейтенант руку Кириллу на плечо. — Ты-то не болтаешься? Ты-то чего делаешь? На скамеечке на бульваре со мной сидишь?
Кирилл молчит. Он думает, это же наказание — ходить по земле и ничего не делать. Он шел долго, и путь был каменистый и в колдобинах, и гладкий тоже, но все-таки больше камней и колдобин, и это сделало крепкими ноги его, и волю, и он вверял себя своей воле, своей решимости идти дальше. Оказывается, он любил трудные пути. Как знать, посмотри он на себя со стороны, ему это показалось бы непосильным и, быть может, он остановился бы: пусть вперед пойдут те, кто помоложе, его поколение разобрало завалы на дороге, спрямило ее, дальше будет тоже трудно, но кое-что уже сделано. Наверное, со стороны смотреть на себя невозможно, и иногда это счастье…
— Болтаться, братец, не собираюсь, — произносит Кирилл наконец. Он прижимает к карману единственный локоть и чувствует книжки в мягких обложках.
— Говоришь ты неуверенно.
— Когда я не уверен, я молчу.
— Возможно. Перед тем как сказать это, ты слишком долго молчал.
— Это совсем другое, — медленно качает головой Кирилл. — Совсем другое… У тебя что-то расстроилось. Есть у тебя коллектив?
— А как же! В пивной. Может, пойдем? Тут рядом. Или этому тоже еще не научился?
— А водка дело немудреное, — в голосе Кирилла появляется лихость. — Я, братец, эту штуку знал, когда ты еще под стол пешком ходил. Даже раньше. Выпить и я не дурак.
— О! Значит, выпьем. Теперь вижу — порядок.
— В чем порядок?
— В жизни, вот в чем, — улавливает лейтенант иронию в вопросе Кирилла. — Поздновато, а узнал, что водка вносит порядок в жизнь людей. Таких, как мы с тобой. Пол-литра, и все плохое уносит к чертям!
Кирилл продолжает смотреть на лейтенанта в упор. Тот не опускает глаза: ну, что еще скажешь?.. «Совсем молодой, — сжимается сердце Кирилла. — Совсем молодой…»
— Сколько тебе, братец, лет?
— Сто!
— Сто? Прихвастнул. Думаю, малость поменьше, а?
— Угадал. Ей-богу, угадал. Четверть этого. Как, много?
«Все в нем подавлено. И пусто. Будто бомба бухнула в него и оставила черную воронку». Жизнь у всех коротка. У этого и вовсе. И это в двадцать пять лет! Трудно уже что-нибудь втолковать ему. Он, конечно, был пионером, комсомольцем был, он не может не понимать, что такое долг. Но как свой долг выполнить до конца, ему еще неясно. Он поймет правоту слов Кирилла, непременно поймет, но сейчас правота эта ему недоступна. «Ничего, кончится война, все в мире уляжется, да и он немного старше станет, и кое-что в его жизни изменится. Может быть, не столько, как хотелось бы, а все же…»
— Как же так, братец, ты вел роту, поднимал в атаку, сам в цепи бежал. Не боялся. Смерти, говорю, не боялся. А жизни вот испугался. Как же так?.. — допытывается Кирилл.
— Ты кто — политрук?
— Калека. Как и ты.
— Так. Понял. Дальше?
Дальше? Значит, все сначала. Нет смысла. «Все встанет на свое место, все поправится», — уверен Кирилл. Что поделать, над всем еще чувствуется жестокая власть войны.
— Ты учился где? — почему-то спрашивает Кирилл.