Кирилл запомнил все: каждое слово, каждый жест, каждую секунду, и выражение лица каждого, и свет, чуть синеватый от чисто вымытого стекла или от подступавших сумерек.
Может, встать и сказать: что же это, в самом деле? Он, кажется, уже поднялся с места и даже услышал ровный голос Ивана Петровича: «Пожалуйста…» Но относилось это не к Кириллу, понял он. Кирилл увидел наискось от себя генерала, тот уже встал, отодвинул стул и, словно еще не собрался с мыслями, заложив руку за спину, как тогда, в особняке с музейной мебелью, куда перед отправкой отряда вызвали Кирилла, медленно заходил вдоль стола — вперед-назад. Видно, так ему легче было рассуждать. «Я решительно не согласен! С выступавшими. — Он прошел мимо Кирилла. И Кирилл увидел, что не такой он сутулый, каким показался тогда, и морщин меньше. — Думаю, что просьбу товарища Кирилла надо поддержать. Иначе нельзя. Мы не вправе снимать с коммуниста ответственность за все, что происходит вокруг. Мы желаем ему счастья, и потому…»
Так, наверное, и записали в протокол: счастья… — улыбался Кирилл, думая о том заседании парткома.
«Пусть отправляется восстанавливать колхоз, раз выбрал себе это дело, — словно и сейчас слышал Кирилл голос генерала. — Товарищ Кирилл — хороший командир. А хороший командир и организатор хороший. Трудности?.. Не будь их в жизни — и заявления его не было бы…»
А тогда, в том особняке, как он сказал? «Нелегко будет, даже очень…» — припомнилось Кириллу. Чем-то обидело его это предупреждение, в котором почудилась ему глухая нотка неуверенности. Чепуха. Генерал уверен в нем и в таком, какой он теперь.
Еще говорили. Видно, генерал убедил членов парткома. Иван Петрович в конце концов тоже согласился: поезжай. «Поможем, если понадобится, — сказал он. — Конечно же, понадобится», — поправил сам себя.
В кармане лежала путевка партийной организации. И еще — письмо земляков. «Приезжай, Кирилл, — писали они. — Трудно нам сейчас. Совсем трудно. Все, что было, прахом пошло. Да люди остались. И опять строить колхоз надо. Сильное желание есть. Мы председателем тебя, Кирилл, хотим…»
Он часто вспоминал теперь: «Ты первым из нас возьмешься за мирные дела…» Может, и вправду завидовал Лещев, говоря это, а может — ободряющие слова; и они, бывает, нужны. Во всяком случае, Лещеву, наверное, не приходила в голову мысль, как именно возьмется Кирилл за мирные дела. Но, казалось Кириллу, секретарь обкома тоже поддержал бы его выбор. Война — работа непостоянная, — хорошо сказал Трофим Масуров. А делать хлеб — дело вечное.
Все это уже позади. День отъезда назначен.
В эту ночь Кирилл не ложился: утром он покидал Москву. Ему хотелось в последний раз прогуляться по ней, поздней, затихавшей, усталой. Улицы постепенно смолкали.
Кирилл шел вдоль набережной. Внизу чернела вода. Вода приняла окраску ночи и будто притаилась в своем каменном русле. Теплый воздух летней ночи вливался в легкие, в сердце, будто приносил облегчение. Кирилл шел и шел, и в первый раз почувствовал, что ночь просторна и можно без опаски широко двигаться в ней, не оглядываясь, не прислушиваясь, не останавливаясь. Он шел долго, размышляя обо всем сразу, словно хотел все запомнить и все решить. То, что было, ушло. Оно оставило след горечи и след радости тоже. Иначе разве мог бы он продолжать жизнь?
А может, надежды его не более чем иллюзия, и он не выдержит нового напряжения? Может, все это как водка: пол-литра, и все плохое уносится к чертям? Лейтенант на костылях верит, что пол-литра легко примирит его со всеми бедами, и действительно примиряет его. Что ж, он тоже верит в свое. И этого достаточно, чтоб жизнь, сильная жизнь, вернула его к себе, приняла в себя.
Теперь он уже не в стороне, и сознавал это. Нельзя же вот так — ни за что ни про что — выхватить его из мира и обречь на небытие… И в чем оно, небытие?.. Он не задумывался над этим. Да и ничем его не удивить: видел же смерть — лицом к лицу, а вот выстоял — ходит, размышляет, пробует свои силы, надеется на что-то… Впрочем, это у него в крови. Человек знает, что не вечен. А жить должен так, будто вечен, будто смерти не подлежит. Тогда и делаешь все крепко, прочно, и тоже навечно. «Ей-богу, симпатичная штука, эта самая жизнь. И придумана-то как!..» Он даже помотал головой, будто удивлялся.
Предрассветный ветер коснулся его лица. Воздух начинал бледнеть, осколки солнца упали на землю, разливая мягкий свет, и здания снова возникали на ожившей улице. Солнце загорелось на воде, и на воду уже, как и на солнце, нельзя было смотреть. Мир наполнялся светом и движением. Теперь река до самого дна впитала яркий цвет неба, и на отмели курился влажный песок. Дворники подметали тротуары. Под метлами взлетали искорки пыли и долго висели в посветлевшем воздухе. Из подъездов и ворот выходили люди. Звенели первые трамваи.