И только на третье лето я собрался в Тарасовку. Была телеграмма от Лени — «Приезжай двадцатого. У Риты — именины. Обнимаем, ждем нетерпением». Я повертел в руках телеграмму и сразу поехал. И когда садился в автобус, во мне все звенело от радости — неужели скоро увижу речку и зеленую травку? А за речкой — лес, живые сосны, березы!.. Я однажды проезжал через эту Тарасовку. И вот все вспомнилось, завертелось в душе. Да и устал я в городе. Ох как я устал тогда, казалось, больше не вынесу. И вот наконец-то вырвался! И потому я не ехал, летел на крыльях. И все бы хорошо, но случилась неприятность, — я вспомнил, что еду пустой, без подарка. Но постепенно все выровнялось — я успокоился. Да и автобус шел хорошо и мотор убаюкал. В конце концов заскочу в сельмаг и что-нибудь выберу. Это решение вовсе утешило.
Через два часа показалась Тарасовка. Я вышел в центре села, у самого магазина. Он был открытый, и я сразу бросился к двери. Мне повезло — я ликовал.
Магазин был большой, с двумя отделениями. В одном продавали печеный хлеб, печенье и ржаные темные пряники. Тут же стояли банки с разными соками и искрились от сахара карамельки. В другой половине продавали обувь, одежду, разные расчески и бусы, то есть всякую мелочь. На эту половину я и пошел. И первое, что бросилось в глаза, — большой лист белой твердой бумаги, на котором стояли слова: «Товары под закуп». Внизу висело кожаное пальто, женские дорогие костюмы. А рядом с пальто красовались импортные джинсы с яркой желтенькой этикеткой.
— Почем товар? — спросил я у молоденькой и пикантной продавщицы. Она взглянула снисходительно и устало моргнула:
— Что вы сказали? — она смотрела теперь прямым вызывающим взглядом. На ее лице, густо выпачканном косметикой, сияли огромные серые глаза. Про такие давно уже сказано — это не глаза, а озера. Многим бы хотелось в них утонуть, но я не стал себя искушать.
— Девушка, мне нужен подарок. Для женщины лет двадцати трех-четырех…
— В двадцать три мы не — женщины! — ее озера повернулись ко мне и обдали холодом отчуждения. Потом в озерах заволновалась вода и начался маленький шторм:
— Не понимаю: приходят и не знают, что надо.
— Мне надо вот эти джинсы! — Я рассмеялся и потянулся рукой вперед, захотел их потрогать.
— Прикасаться нельзя! Эти брюки под закуп. — Она нахмурила свой бледно-розовый лобик. — Сдавайте десять килограмм шерсти или же… — она задумалась и сжала сердито губы. Но почему она сердится? И тогда я не выдержал:
— Значит, надо пять баранов остричь, чтоб еще одного барана одеть?
Девушка фыркнула и неожиданно улыбнулась.
— А вы несовременный, да-а? — она тянула немного гласные, наверно, у кого-то перенимала. — Не беспокойтесь, эти джинсы не залежатся. Что? Что-о-о вы сказали?
— Да ничего! Дайте мне любые духи.
— Любые не могу-у. Даю только хорошие. — Она наклонилась под прилавок и вытащила оттуда зелененькую коробочку. — Вот «Малахит». Между прочим, последние…
— Если последние, то заверните!
— А духи не завертывают. Они сами в футляре. Да-а-а. — Она опять фыркнула и покачала укоризненно головой. Она, видно, за что-то меня осуждала. Но все равно я решил ей надоесть:
— Скажите, где живут у вас Шутовы?
— Ритка-то или Леонид… как его?
— Они, они! — я вздохнул облегченно, да и продавщица смотрела на меня теперь веселей.
— А вы пройдите до конца улицу. И начнется бор. Они там и живут. Зеленый дом, большие ворота.
На этом мы и простились. Я пошел вперед быстрым шагом. И через двадцать минут был у цели. Дом был, действительно, зеленый, и ворота были большие, окованные железом. Возле ворот стоял Леня. Он как будто бы ждал.
— Ну, наконец-то! — он кинулся ко мне, и мы обнялись, как после долгой разлуки.
— Надолго к нам? Три дня проживешь?
— А у гостей, Леня, не спрашивают. Именины-то не отпраздновал?
— Тэбя жду, дарагой! Прахады, кацо, гостэм будэшь! — Леня засмеялся и потащил меня за рукав в ограду. И тут я увидел женщину! Это было чудо, нет, лучше чуда! О такой можно грезить ночами, за нее можно и умереть.
Она стояла на крыльце, улыбалась. На ней было платье вишневого цвета, на шее — розовый шарфик, повязанный набок. А глаза совершенно черные, с синеватым отливом, смотрели прямо на меня и призывно лучились. Так смотрит мать на свое дитя, так смотрит сестра на любимого брата.