В качестве главного свидетеля Молодожников и выставил этого «известнейшего вора и мошенника» Актрисина, который, «имея много сведений относительно политических замыслов Соколова, изъявляет готовность высказать все и рассказывал ему, Молодожникову, о поездке Соколова в Сибирь для свидания с ссыльнопоселенцем Петрашевским».
Однако вор и мошенник Алексеев-Актрисин разочаровал и Молодожникова, и прокурора Муравьева. «При объяснении прокурора с Алексеевым оказалось, что Алексеев с 1860 года содержится почти беспрерывно то в тюрьме, то в арестантских ротах;…Соколова он знал еще в 1860 году, находясь в литографии при книжном магазине Сенковского, куда Соколов часто хаживал; в тюремном замке он встретился с Соколовым уже как знакомый. Относительно оскорбительных отзывов Соколова об особе государя императора и особах царствующего дома Алексеев отозвался, что он этих пустяков не слышал, хотя Соколов «высказывался всегда твердо». Вообще в своих объяснениях Алексеев высказывался как человек, имеющий действительно какие-то важные сведения, но не желающий передать оные иначе, как под условием освобождения его из-под стражи. О своих отношениях к Соколову и замыслах последнего он не выражался иначе, как в виде вопросов: «Зачем Соколов приглашал меня, по освобождении из-под стражи, отыскать его и явиться к нему? Зачем он ездил в 1863 году в Сибирь?» (Сам Алексеев находился тогда в числе певцов в Казанской театральной труппе.) Ближайших сведений он не дал о Соколове и ограничился одним уверением, что существует политический заговор, который он желает открыть по выходе из тюрьмы».
По-видимому, ведущему следствие прокурору Муравьеву показалось слишком дорогой и рискованной платой освобождение этого «известнейшего вора и мошенника» ради голословного обещания разоблачений; вдобавок оп узнал «от офицера полиции Орлова, что Алексеев еще несколько лет назад, содержась под стражею, выразил состоявшему при бывшем Санкт-Петербургском генерал губернаторе чиновнику Малашицкому желание раскрыть какое-то политическое преступление и подделку кредитных билетов, был для этой цели освобожден из-под стражи, успел выманить у Малашицкого значительное количество денег и, пробыв два месяца на свободе, взят был во время одной кражи на месте преступления».
Прокурор Муравьев узнал и другое — оказывается, писарь Молодожников промышлял похожим образом, время от времени «предлагал свои услуги к открытию политических преступлений, изъявляя даже желание, чтобы его с этою целью заключили под стражу между политическими преступниками в Петропавловской крепости, и прося в то же время денежных пособий для его настоящих нужд».
Таким образом, чины прокуратуры и жандармерии оказались в анекдотической ситуации: их поймали на крючок два ловких мошенника-авантюриста, рассчитывавших выжать из подозрительности властей предержащих определенный капитал. Естественно, возбуждать судебное дело против Соколова на столь шатких основаниях было невозможно. Но п оставить его безнаказанным они не хотели, тем более что в их распоряжении имелось еще одно заявление: «Независимо от вышеизложенного, — читаем мы в документе, где излагаются доносы воров Молодожникова и Актрисина, — бывший прокурор С.-Петербургского окружного суда Шрейбер довел до сведения прокурора Судебной палаты, что в конце августа 1867 года, при посещения Петербургского судебного зам! для принятия просьб от арестантов, он поражен был господствовавшим тогда между арестантами духом — они с невиданною прежде настойчивостью и без должной сдержанности начали предъявлять различные свои требования; почему он… обращался к обер-полицмейстеру, который заявил ему, что подполковник Соколов, распространяя различные идеи между арестантами, имел весьма дурное на них влияние».
Неисповедима логика властей! Коль скоро Соколов, говорится в документе, оказывал «вредное влияние на содержавшихся вместе с ним в тюрьме арестантов», он может «столь же вредно повлиять вообще на среду, которою он, Соколов, окружен будет в столице по освобождении его из крепости, то посему представлялось бы, по мнению его, прокурора, необходимым по истечении срока содержания его в крепости удалить его из С.-Петербурга, для водворения на жительство в какой-либо малолюдной местности, под надзором полицейского начальства».
Судьба Соколова была решена. Сразу же по окончании определенного судом тюремного срока в сопровождении жандармов он был увезен в Архангельскую губернию.
В ответ на просьбу Соколова по причине плохого состояния здоровья отправить его в другое, лучшее по климатическим условиям, место ссылки граф Шувалов написал: «Оставить без последствий. Но необходимо сообщить в подробностях архангельскому губернатору, каков человек ныне к нему высылается. Желаю также знать, кто капитан Логинов и чем он высказался в смысле убеждений Соколова. 4 ноября».
Следом за Соколовым за подписью начальника III отделения Мезенцева было направлено архангельскому генерал-губернатору «секретное» письмо: «Представляется необходимым подполковника Соколова подвергнуть самому бдительному наблюдению, как по его деятельности, так и по его сношениям… О деятельности Соколова вы имеете доносить мне периодически, а в случае надобности и чаще». В Архангельской губернии Соколова поселили вначале в Мезени, на берегу Белого моря, а потом, уступив его настойчивым просьбам, в более цивилизованном Шенкурске, как в одном «из малолюдных уездных городов, где всего менее сосланных поляков и где надзор за Соколовым по поводу нахождения там чинов корпуса жандармов будет еще бдительнее».
Поскольку Соколов не переставая «бомбардировал» начальство заявлениями с просьбой перевести его в среднюю полосу России или же в одну из южных губерний «во внимание к расстроенному здоровью», его перевели наконец в маленький сухой и знойный Красный Яр Астраханской губернии на берегу Каспийского моря. Это отнюдь не облегчило его положения. Беллетрист П. И. Якушкин, отбывавший ссылку одновременно с Соколовым в Красном Яру, вспоминал впоследствии: «Это не город, не посад, не деревня; это тот самый остров, где «ни воды, ни земли, одна твердь поднебесная да солдат с ружьем», то. есть то самое место, куда, по словам II. М. Садовского, французского Бонапарта англичане сослали, а если и не то самое, то вроде его».
Вдобавок ко всему вскоре после приезда Соколова в Красный Яр там началась эпидемия холеры. «Народу страсть сколько повыкосило», — говорил Соколов. Сам он отсиживался все это время в бане, запасшись питанием и неимоверным количеством спиртного. Холера Соколова миновала, однако здоровье его было в ужасном состоянии. «Сперва исполненная всяких лишений жизнь на Крайнем Севере, а затем пребывание в Красном Яру, отличающемся сильными жарами в летние месяцы, в такой мере ослабили его здоровье, что в настоящее время в письмах своих он постоянно жалуется на грудные страдания и на полное расстройство всей нервной системы», — писала в декабре 1871 года в прошении на имя шефа жандармов сестра Соколова.
В полном отчаянии Соколов 21 ноября 1871 года просит разрешения уехать в эмиграцию в Соединенные Штаты Америки, однако, как сообщило в ответ III отделение, «по доведении этого обстоятельства до высочайшего сведения государь император изволил отозваться, что подобного рода просьбы не должны быть удовлетворяемы».
Каково же было возмущение императора, когда 4 ноября 1872 года ему вынуждены были доложить, что политический преступник Соколов бежал из Красного Яра еще в ночь на 15 октября и что астраханские жандармы узнали о побеге Соколова, за которым были призваны установить «самое бдительное наблюдение», через 10 дней, а до Петербурга это известие дошло почти три недели спустя — 3 ноября.
По словам П. И. Якушкина, местные власти считали Соколова человеком «мирным и крайне спокойным, раскаявшимся в своих преступлениях и смиренно несущим законную кару», а потому почти не интересовались им. Однажды, «от нечего делать, г. исправник с прочими властями вздумали навестить кающегося грешника. Направились целой компанией к маленькому одинокому домику, где обитал скрытный отшельник, и, к ужасу своему, войдя в его келью, не нашли никого и ничего, кроме небольшого осколка зеркала, лежащей около него остриженной русой бороды, блюдечка с маслом, тупой бритвы и записки очень короткого содержания: «Прощайте, братцы, я уезжаю, спасибо вам за вашу любовь и ласку. Не поминайте лихом».