Чтобы вывести «плутни» наружу, Екатерина в письмах от 15 сентября и 3 октября приказывала Волконскому допросить Пугачева об обстоятельствах появления у него голштинского знамени. В результате расспросов самозванца, а также других разысканий выяснилось, что это знамя принадлежало одному из голштинских полков, сформированных в царствование Петра III, и попало в руки бунтовщиков после победы над правительственным отрядом во главе с секунд-майором бароном Августом Дицем у реки Пролейки (правый приток Волги) 16 августа 1774 года. Но каким образом оно из Москвы попало на Пролейку, властям, кажется, выяснить так и не удалось. Р. В. Овчинников предположил, что знамя было взято восставшими у погибшего Августа Дица, к которому оно могло попасть от его отца Томаса, служившего при Петре III в Военной коллегии и имевшего отношение к формированию голштинских полков[796].
В письме от 3 октября императрица также приказывала Волконскому узнать у Пугачева, «кто тот мальчик был, котораго он прочил на место великаго князя, и где тот мальчик». Об этом мальчике, постоянно находившемся при самозванце, императрице и Григорию Орлову сообщил Астафий Трифонов во время встречи в Царском Селе 8 августа 1774 года, предположив, что это сын кого-то из унтер-офицеров либо царицынского купца Качалова. Однако на допросе 2 декабря Пугачев рассказал, что мальчик «лет двенатцати или тринатцати», находившийся при нем в качестве пажа, — это сын повешенного им атамана Илецкого городка Лазаря Портнова Иван. Мальчик находился с самозванцем до самого его ареста и был привезен вместе с ним в Яицкий городок. Ни Пугачев, ни другие повстанцы ничего не сказали о том, что «Петр III» прочил Ивана «на место великаго князя». Добавим, что впоследствии Иван сделал неплохую карьеру — стал войсковым старшиной и атаманом Илецкой станицы[797].
На первый взгляд совершенно непонятно, почему императрицу волновали такие пустяки. Если история с голштинским знаменем еще как-то объяснима — Екатерина, например, могла опасаться, что тайные поклонники ее покойного мужа из высших сфер передали это знамя самозванцу, — то история с мальчиком вроде бы уж совсем не стоила августейшего внимания. Однако Екатерина, знавшая, что многие простолюдины верили в чудесное спасение ее мужа, не могла не понимать, что если мальчика действительно выдавали за великого князя и он находится на свободе, то может представлять серьезную опасность.
Императрица ставила перед членами Московской следственной комиссии и более масштабные задачи. 27 сентября 1774 года она писала председателю комиссии М. Н. Волконскому: «…дело сего злодея привести в ясности и досканально узнать все кроющиеся плутни: от кого родились и кем производимы и вымышлены были, дабы тем наипаче узнать нужное к утверждению впредь народной тишины и безопасности…» В письме, датированном тем же днем, Екатерина II инструктировала другого члена комиссии, П. С. Потемкина: «…старайтеся вывести плутни от корени, дабы не осталось ни в чем сумнения…» «Для лучего же узнания начала и всех концов сего дела» государыня советовала Потемкину привезти из Казани и Оренбурга ближайших сообщников Пугачева. Пожалуй, наиболее важным вопросом, на который императрица ждала ответа, был вопрос о происхождении пугачевского самозванства. 24 ноября, когда уже вовсю шло московское следствие, она писала Волконскому: «Буде никак от злодея самого или сообщников его узнать неможно, кто выдумал самозванство Пугачева, то хотя бы и сие из него точно выведать можно было: когда в него мысль сия поселилась, и от котораго времяни он имя сие на себя принял, и с кем, во-первых, о сем у него речь была»[798].
Десятого октября Екатерина дала Волконскому два важных наставления насчет того, как проводить следствие: во-первых, самозванца следовало «разспросить» «от дня рождения его»; во-вторых, императрица просила Волконского удержаться «от всякого рода пристрастных распросов, всегда затемняющих истину». По мнению Р. В. Овчинникова, в последнем указании присутствовал другой, невысказанный мотив: избежать гибели Пугачева в ходе следствия, чтобы он дожил до суда и публичной казни. Мысль историка подтверждается документами. 12 декабря 1774 года генерал-прокурор сената А. А. Вяземский писал М. Н. Волконскому: «…весьма неприятно бы было ея величеству, естьли бы кто из важных преступников, а паче злодей Пугачев, от какого изнурения умер и избегнул тем заслуженаго по злым своим делам наказания». Поскольку государыне стало известно, «что некоторый приличивши-яся в важных преступлениях колодники от изнурительнаго их содержания умирают», Вяземский от ее имени приказал Волконскому, чтобы в отношении самозванца и его сподвижников «употребляема была вся возможная осторожность». Волконский отвечал, что «по комиссии о злодее не только все живы, но и здоровы», признавая, впрочем, что Пугачев «стал хуже». На это имелись две причины: «первое, что он был всё в движении, а теперь на одном месте; второе, сколько он ни бессовестен и ни глуп бы был, но однако ж нельзя тому быть, чтоб не устрашали его мерзкую душу соделанные им злодейства, а за оныя не ожидал бы он по всем законам отмщения». При этом, по словам Волконского, самозванец «не всегда уныл, а случалось, что он и смеется. Да и вчера Шешковскому (одному из членов следственной комиссии. — Е. Т.) сказал, что всемилос-тивейшей государыне вины свои заслужит; а некогда говорил же ему, чтоб закласть его в столб»[799].
796
См.: Семнадцатый век. Т. 1. С. 124–128; Бумаги графа П. И. Панина о Пугачевском бунте. С. 136; Следствие и суд над Е. И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 94;
797
См.: Семнадцатый век. Т. 1. С. 127, 128; Следствие и суд над Е. И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 94;
799
См.: