– Везет же людям, – вздохнул Саблуков. – Мне бы такого дядюшку.
Все расхохотались, потому что прекрасно знали, что дядюшка Саблукова отменный скупердяй, у которого зимой снега не выпросишь. Зато он охотно раздает добрые советы и постоянно обещает: «Вот когда умру, все ваше будет». Хотя там действительно было что наследовать, больше двух тысяч душ, наверное, но пока что Саблукову приходилось только зубами скрежетать да занимать у приятелей под небрежное честное слово с обещанием точно отдать после получения наследства.
– Настоящий «волчец» из Золингена, – не без гордости произнес Петенька.
– Умеют люди делать, – согласился Окунев, бережно проводя пальцем по лезвию. – Европа, господа, Европа.
– Говорят, что у Демидовых, коих государь Петр Алексеевич привечал, не хуже клинки отыскать можно, – возразил Ханыков.
– Да что там, где теперь эти Демидовы, где их клинки… – безнадежно махнул рукой Окунев. – И вообще поговаривают, что государыня-матушка в разумении наибольшей исправности и пользы намерена отдать демидовские заводы какому-то саксонцу. Он-де, привычный к европейскому орднунгу, приведет их в надлежащее состояние. Дядя-сенатор говорил, наверное.
– Приведет. К себе в карман, – хмыкнул Саблуков. – Однако ж, господа, вам не кажется, что сей клинок только выглядит достойно, на самом же деле он ничуть не лучше нашей казенной железяки, каковую новобранцам всучивают.
После этого пришлось выпить за исправность оружия российского и за офицерские сабли в особенности. Петеньке хмель ударил в голову, поэтому он в запале предложил немедленно испытать клинки – и свой, и казенный Саблукова. Оставалось лишь решить вопрос: на чем именно испытывать? Мелькнувшее было предложение вызвать на дуэль голштинцев пришлось с сожалением отвергнуть. Конечно, каждому лестно попытаться разрубить голштинца от плеча до бедра, но ведь их не удастся уговорить стоять спокойно! Они же по-русски ни бельмеса не понимают! Обидно.
В общем, доказывать свою удаль пришлось, разрубив надвое блюдо с копчеными колбасками. Лихо получилось, только сабля завязла в столе, пришлось ее оттуда силой выдирать. Хорошую все-таки сталь умеет варить проклятая немчура! Саблуков тут же заорал, чтобы половой немедленно подал второе такое же блюдо, а когда принесли, долго пытался вытащить свою саблю. Когда ему это все-таки удалось, он дважды промахивался по блюду, после чего решили, что он спор проиграл. Прапорщик еще трепыхался и пробовал доказать, что вот если бы, то он сразу и напрочь… Но ему сунули еще один стакан, и он утихомирился.
Тем временем веселье в австерии стало общим и шумным. Но вот кто-то из господ корнетов отпустил шуточку язвительную, полагаясь, что голштинцы за громким гамом и языка незнанием не разберут. Однако ж разобрали, и тогда в ответ пролетело «Junge Russiche Schwein». Белобрысый корнетик побагровел, будто ему кипятка в лицо плеснули, и вскочил было. Товарищ, либо более трезвый, либо более рассудительный, повис у него на плечах, пытаясь усадить обратно. Но тут уже повскакивали голштинцы и бросились на мальчишек. Началась вульгарная кабацкая драка, ровно не господа дворяне здесь отдыхали, а мужичье подвыпившее.
Силы были неравны, так как голштинцы превосходили корнетов и числом, и статью. Вот уже белобрысый, получив в зубы увесистым кулаком, полетел прямо к столу, за коим сидели наши приятели. Другой от души засветил высокому голштинцу под глаз, но и его приласкали в четыре кулака.
– Господа, да что же мы смотрим! – вскинулся Ханыков. – Ведь наших же бьют!
– Пить меньше н-надо, – наставительно, но не слишком твердо возразил Петенька.
– Все едино, это будет к ущербу нашей чести, если мы допустим, чтобы какая-то шваль иноземная наших мальчишек побила, – вылетел из-за стола Саблуков.
Ханыков присоединился к нему без промедления и, не говоря худого слова, приложил одному из немцев кулаком по затылку. А надо сказать, кулаки у Ханыкова знатные, ежели в раж войдет, одним ударом лавку пополам переломит, и если поручик кому по затылку ударит – хватает с запасом. Так получилось и на этот раз. Голштинец моментом полетел, да так неудачно, что врезался головой в стену, оставшись лежать смирно. Тут уж Петеньке просто неприлично было оставаться в стороне, и он с треском опустил блюдо с расстегайчиками прямо на стриженую голштинскую макушку.