Серёгина мать теленка сдаст, деньги пришлет — отдаем. Мои подкинут — свои добавим и несем из дома. Потому и был дом — не дом. Матрасы да коробки, да две старых табуретки. Не в коробках, конечно, дело. Обидно страшно. Да за те деньги гарнитур купить можно было…
Когда крысы приходили, я все время это вспоминала. И с чего это я вдруг за свадьбу, ведь считай пятнадцать лет уже прошло, а всё равно простить не могу…»
К двум часам дня за окном начало темнеть. О чем-то бормотало радио. На стене громко тикали часы домиком. Сергею все труднее становилось разбирать написанное.
Он распрямил спину:
— Чего ей теперь-то не хватает? И деньги все домой несу, и получаю сейчас прилично, и квартиру от МВД дали… Полковника получил… Живи, да радуйся, дура…
Он, начальник Нефтегорского ОВД, плохой мужик, что ли? Чего бабе не хватает?
— Пока ещё начальник…— кольнул в сердце предательский шепоток министерского кадровика.
Павелецкий встал, отложив ненавистную тетрадь. Включил на кухне свет и, присев на табурет, снова стал угрюмо шевелить губами, вчитываясь в написанные Любашиной рукой строки.
«Ну, это я отвлеклась. Это все с крысами связано. Но почему эта белая была? Опять, что ли, с Серёгой связано? Серёжка у меня белый, блондинистый, красивый. Я его, когда на дискотеку пришла — чуть вошла — сразу увидела. Он среди остальных мужиков как белая среди серых крыс стоял. Он сейчас, правда, толстый стал. Ага, и крыса толстая была, ухоженная… Точно — Серёжка! Выходила-выхолила я его, вынежила…
Дуры мы бабы. Вместо того чтобы себя любить-тешить, мужиков тешим, себя — по боку. А потом в крик-плач:
— Изменил…
Или вообще ушел.
Да так нам и надо. Иной раз смотришь — был сморчок занюханный, а женился — стал ходить обстиранный, кормленный, удовлетворенный. Приодели его, обласкали. Волосы, глядишь, у него распушились, плечи расправились, взор затвердел — и тут же бабы одинокие, да и не очень одинокие, стали липнуть… И увели.
А женщину вы хоть одну видели, которая бы после замужества расцвела? И не увидите. Сумки-сетки, кастрюли-сковородки, полы-ковры, носки-рубашки, пеленки-распашонки, соски-коляски, а у меня и этого за пятнадцать лет так и не случилось…
Но всё равно, руки красные, лицо землистое, волосы жидкие, рот нервный. И уведут, уведут мужа-то…
Как хорошо писать, валяясь в постели. Все. Встану сейчас, в баню, нет, в сауну пойду. Одна. Потом маникюр пойду, сделаю, плевать, что дорого, муж дороже. Обед сегодня готовить не буду, потерплю. На днях вернется из командировки, веди, скажу, меня, Серёженька, в ресторан обедать. Он, конечно, начнет, то да се, долго да дорого. Если честно, то он на себя только щедрый, а на меня скупой. Вот на этом я его и поймаю. Неужели, скажу, ты себе за всю военную поездку не заработал гробовых-окопных на один хороший ресторанный обед в воскресенье? Сможешь же ты, скажу, в конце концов, позволить себе один разок в неделю хорошо поесть. Пойдет как миленький, никуда не денется.
Замечательно, что его так долго нет. Сейчас бы он проснулся и приставать начал. А я не хочу. Ему все время надо. В любом месте и в любое время. Лишь бы было десять свободных минут. А я так не могу. Мне сначала успокоиться надо, расслабиться, настроиться. А Серёга не понимает, злится, холодная, говорит. А если я отказываю, вообще свирепеет, скандалы устраивает, фригидной обзывает.
Одно время, лет десять назад, занялся моим сексуальным воспитанием и просвещением. Книжки всякие приносил, брошюрки с картинками. Фрейда тогда принес, потому что ему сказал кто-то, что это про секс. Но там про секс ничего и не было, трудно сказать, про что было, медицина какая-то. Но вот про сны я поняла, и мне понравилось.
А потом он видеомагнитофон принес и кассеты с порнухой, я таких раньше не видела. И лучше бы вовсе не видела. Меня только тошнить стало, и мыться захотелось. И я Серёгу совсем расхотела.
Нет, это не правда, что я фригидная. Ведь я его так хотела раньше. Я его сразу захотела, как увидела, тогда на танцах. Прямо вместо крови кипяток по жилам побежал…
Наверно, это тогда началось, когда я ему в первый раз отказала. Говорю:
— Устала я, Серёженька, не хочется мне…
Действительно, день был трудный. А он дальше лезет:
— Не хочешь. Так я силой…
Смех смехом, а, в общем-то, так на самом деле и вышло. Мне больно было. Я разозлилась. Он тоже распсиховался, стал права качать:
— Ты мне жена, ты должна…
Пошел на кухню и мою любимую чашку разбил. Потом еще так было пару раз. Я не выдержала и что-то очень обидное ему сказала, а он меня в ответ по лицу ударил. Затем долго-долго извинялся, не хотел, мол, говорил. Две недели ходил тихий. Но я с тех пор этих скандалов стала бояться. И врать, и терпеть. «Всего лишь немного потерпеть»,— так говорила старуха в фильме «Легенда о Наройяме», на который меня Серёжка в целях просвещения водил.
С тех пор со мной что-то произошло. Будто мне в живот положили холодный камень. От этого, наверное, и забеременеть не могу. Да, сейчас это и к лучшему. Какие нынче дети?
Да. Эта крыса точно Серёга был. Хвост ее длинный, розовый, ненавистный — точно, как у него одно место. И вилась она вокруг меня так настойчиво, так нагло, укусить хотела… Ну, точно он вьется, когда ему очередной раз хочется.
Ну, почему туда, где оспа? Ведь у меня оспы нет. Оспы у меня нет потому, что мне все прививки врачи отменили. Какую-то одну сделали, я чуть не умерла. Аллергия какая-то, оказалась, наследственная.
Стоп. Так это что же получается? Что же это за мысль такая зашифрованная? Муж мой — крыса разжиревшая, поганая укусить хочет, то есть отыметь меня, а в этом укусе прививка, то есть смерть моя. То есть, мысль моя в чистом виде такая, что боюсь панически и ненавижу смертельно я мужа моего. А он меня насмерть заездить хочет.
Ой, мамочки мои родные! Может, я чего прочла неправильно, иль не так расшифровала? Как же я теперь с такой мыслью жить буду? Не разводиться же мне теперь из-за Фрейда, дурака, наркомана старого? Да как разводиться? Что я в суде скажу? Не пьет, не курит, деньги домой носит, не изменяет даже! Да как разводиться, я ж его люблю… вроде бы… Когда Цыганка была жива ещё как-то вместе можно жить было, а сейчас и невмоготу вовсе…»
Написанное было датировано вчерашним числом. Сергей Иванович Павелецкий захлопнул дневник и сунул его туда, где взял. Столько боли и обиды нахлынуло на него, что полковник подумал: «Вот сейчас лопнет сердце…» Но этого не произошло. Хотя мир, созданный им вокруг себя и состоящий исключительно из работы и семьи, рухнул. Тогда он поднялся и нетвердой походкой прошел в коридор. Там вытащил из рюкзака кобуру со своим табельным Макаровым.
На кухне радиодиктор говорил о том, что скоро тёплые дни в далекой Москве пойдут на убыль.
Павелецкий сел за стол. В никелированном чайнике отразилось его лицо, неузнаваемо искаженное пузатым боком.
— Действительно, крыса… белая… фронтовая…— прошептал он, сорвал с шеи тесёмку со свинцовой бляшкой заговорённой пули-жакана, неважного здесь в гражданской жизни оберёга Эдика Вартанова, и буднично выстрелил себе в рот…
Когда тело Павелецкого осматривали, с большим трудом удалось разомкнуть огромный кулак, в который была зажата заговорённая пуля. Она ему уже была ни к чему. И лейтенант Эдик Вартанов, когда-то ему этот жакан подаривший, исхитрился, изъял свинцовую бляшку из вещдоков по уголовному делу по факту самоубийства, как потом стало известно, бывшего начальника ОВД. Кадры министерские подсуетились уволить задним числом. Продел новую тесёмочку, да и повесил на прежнее место, себе на грудь. Оберег он и есть оберег. Жизнь у Вартанова намечалась ещё длинной, мало ли ещё где в какой «горячей точке» пригодится. Хотя его «фронтовой трофей» жена Мадина никуда на юга, тем более в горы, отпускать по служебной надобности не собирается.