(из письма А.А. Дельвигу, 23 июля 1825 года)
Я имел слабость попросить у вас разрешения вам писать, а вы – легкомыслие или кокетство позволить мне это. Переписка ни к чему не ведет, я знаю; но у меня нет сил противиться желанию получить хоть словечко, написанное вашей хорошенькой ручкой.
(из письма А.П. Керн, 25 июля 1825 года)
Друзья мои так обо мне хлопочут, что в конце концов меня посадят в Шлиссельбургскую крепость…
(из письма П.А. Осиповой, 25 июля 1825 года)
… мне нужны деньги или удавиться.
(из письма брату Льву, 28 июля 1825 года)
Сделай милость, не забывай своего таланта. Боюсь, чтоб проза жизни твоей не одолела поэзии души.
(из письма В.И. Туманскому, 13 августа 1825 года)
Достойнейший человек этот г-н Керн, почтенный, разумный и т. д.; один только у него недостаток – то, что он ваш муж. Как можно быть вашим мужем? Этого я так же не могу себе вообразить, как не могу вообразить рая.
(из письма А.П. Керн, 13 – 14 августа 1825 года)
Я без ума от Нетти. Она наивна, а вы нет. Отчего вы не наивны?… если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности – в понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю – у ваших ног.
(из письма А.П. Керн, 28 августа 1825 года)
Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению… и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку!..
По крайней мере могила моя будет живым упреком, и ты бы мог написать на ней приятную и полезную эпитафию.
(из письма П.А. Вяземскому, 15 сентября 1825 года)
Необдуманные речи, сатирические стихи обратили на меня внимание в обществе, распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен.
……
Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость, как на средство к восстановлению чести.
……
Я умоляю ваше величество разрешить мне пребывание в одной из наших столиц или же назначить мне какую-нибудь местность в Европе, где я мог бы позаботиться о своем здоровье.
(из письма императору Александру I, июль-сентябрь 1825 года)
Горчаков доставит тебе мое письмо… Он ужасно высох – впрочем, так и должно; зрелости нет у нас на севере, мы или сохнем, или гнием; первое все-таки лучше.
(из письма П.А. Вяземскому, сентябрь 1825 года)
Милый мой, посидим у моря, подождем погоды; я не умру; это невозможно; бог не захочет, чтоб "Годунов" со мною уничтожился.
(из письма В.А. Жуковскому, 6 октября 1825 года)
Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын!..
Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию – навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!
(из письма П.А. Вяземскому, 7 ноября 1825 года)
Брови царь нахмуря,
Говорил: "Вчера
Повалила буря
Памятник Петра".
Тот перепугался.
"Я не знал!.. Ужель?" —
Царь расхохотался.
"Первый, брат, апрель!"
Говорил он с горем
Фрейлинам дворца:
"Вешают за морем
За два яйца!
То есть разумею, —
Вдруг примолвил он, —
Вешают за шею,
Но жесток закон".
(из письма АЛ. Дельвигу, ноябрь 1825 года)
Милый, мне надоело тебе писать… Ты умен, о чем ни заговори – а я перед тобою дурак дураком. Условимся, пиши мне и не жди ответов.