В накрашенных губах (впрочем, он больше любил мазать их не краской для губ, а спермой) торчала сигарета.
В наманикюренной лапке стакан с его любимым миксом – водка с зеленым яблочным соком.
Увидев меня, он встал манерно, по-женски, с претензией изогнувшись, и скАзАл:
- Я на тебя обиделась. Почему ты не отвечал на звонки? Я так изнервничался!
Говорить о себе и в мужском, и в женском роде одновременно было для него в порядке вещей, тем более по пьяному делу.
- Жонь, помоги... видишь... ему плохо!
Я протянул ему несчастное животное.
Жоня взвизгнул:
- Убери эту дрянь блохастую от меня!
- Жоня!
Я в наглую прошел в комнату, отодвинув хозяина дома в сторону, и положил Пушка на операционный стол.
Весь первый этаж был занят под клинику, на втором жил Жоня. Он не был доктором – в Нахаловке не было докторов. Он был техник-программист, чинящий и обновляющий программы для медицинского модуля.
- Солнышко! Ну куда ты эту... там же клиенты, я же мою руками! – застонал он, сморщившись.
Я перевел дыхание, по крайней мере, тут работали кондеры, и уже можно было жить дальше. А с Жоней мы разберемся. Выпив сразу чуть не полкулера, я подошел к нему сзади и принялся массировать плечи. Он тут же стал тереться жопой о мой пах.
- Жонь, собачка очень важна для меня, помоги, пожалуйста!
- Я только по людям, миленький, ты же знаешь... – прошептал он и допил все содержимое стакана разом.
- Помоги!
- А когда я тебя прошу, ты делаешь? – он развернулся ко мне лицом.
Я старался держаться как можно дальше от его губ.
- Н... да!
- Лгунишка! И не стыдно тебе? Прячешься от меня, я же знаю!
- Жонь!
- Я помогу твоему блохастику, но сначала, – он пригладил мои волосы. – Побалуемся!
- Он сдохнет!
- Такая карма у него! А наша карма, наша с тобой...
- Жоня!
- Какой ты противный!
Он оттолкнул меня и пошел к пульту управления.
Я подтащил стул под кондер, уселся в потоке холодного воздуха (он был плюс двадцать восемь, но казался ледяным), закрыл глаза.
Стоило только один раз – по пьяни – скинуть сексуальное напряжение, и пожалуйста!
Обиды, просьбы, АтнАшения... Иногда у меня возникали слабые мысли на счет Жони. Но только иногда и только очень слабые. Он имел хорошие бабки, мог бы даже купить гражданство, свалить с Нахаловки. Он мог бы обеспечить меня: кормить, поить, вылизывать. Но... Я уже взрослый мальчик, и сам мажу масло себе на хлебушек.
Для меня Жоня был: первое – стар, второе – страшен лицом, третье – его ужасная манерность, четвертое – он пил больше меня. Даже одного из этих пунктов уже бы хватило, чтобы забанить его. Он же – совмещал их все и в избытке!
Я открыл один глаз, посмотрел на это платье, на его спину, сморщился, простонал и закрыл глаза ладонью.
Я не здесь, меня нет, это все похмельный глюк. Сейчас... я открою глаза... и окажусь у себя в комнате.
Рядом со мной спит Шала. Хороший был юноша, наверное, я даже почти любил его.
Скололся, идиот несчастный – ненавижу торчков.
Я пихаю его. Отправляю за литровой кружкой ледяного пива и стандартом “Зортакса”.
Сейчас... сейчас... “Зортакс” разгонит всю эту сивушную муть из моего тела, и папочка тобою займется.
Он был идеальный.
Я чувствую улыбку на лице.
Даже немножко чересчур идеальный.
Иди сюда, сделай так, как только ты один умеешь!
- Ничего не получится!
Голос Жони вырвал меня из воспоминаний.
- Что? Почему?
- Система его не видит... он не человек. Объекта нет, и она не может стартовать.
Я подошел к нему, хотел обнять, но ограничился тем, что положил ему руку на плечо.
- Что же делать?
- Нам с тобой? Тебе со мной?
- Спаси собаку!
- А меня кто будет спасать?
Ну что мне делать?
- Я тебя спасу...
- Врешь ты все! Сколько я тебе звонила? С кем ты шляешься? Кто тебе все насасывает?
- Жонь... спаси собаку, а?
Он пристально посмотрел на меня. Я отчетливо ощущал, что секса с ним не-хо-чу.
- Ладно, если это не сработает, тогда я не знаю... можно попробовать... обойти напрямую, если...
Жоня склонился над пультом.
Я с тоской поглядел на Пушка. Он все также был без сознания. В какой-то момент я с ужасом заметил, что грудная клетка его не поднимается, и уже протянул к нему руку, как он все же вздохнул.
Системный блок модуля загудел, я вздрогнул.
- Повезло тебе! – усмехнулся Жоня.
Я похлопал ему по плечу.
Жоня надел очки и стал смотреть на экран.
- Ну... чего? – суетился я.
- Не отвлекай! Он здоров. Но... Около часа назад у него была очень серьезная нагрузка на сердце. Очень резкая, очень сильная. Он молод, сердце у него крепкое, и поэтому он жив. Но...
- Что – но?
- Это очень плохо. Еще пару таких экстремальных нагрузок, и я даже не знаю...
Плоская стальная многосуставчатая рука робота вонзила в грудь Пушка иглу и что-то сквозь нее ввела.
Пушок дернулся... и поднял морду.
- Жоня! – воскликнул я.
- Вот еще... – он полез в холодильник и достал прозрачный пластиковый пакет с каким-то препаратом. – Сделаешь ему капельницу, прокапаешь...
Пушок поднялся, отряхнулся от пыли, стал шкрябать когтями по пластиковой поверхности стола.
Я подбежал, обнял его, начал гладить.
- Убери! Убери его оттуда! – закричал Жоня.
Я взял Пушка на руки.
- Вот, поставишь капельницу!
- Я не умею!
Жоня начал вводить иглу в лапу Пушка, собака дернулась, но я крепко сжал его.
- Потерпи... – прошептал я.
- Все, вот трубочку вставишь и все. Подвесь только пакет повыше, половины хватит...
- Жоня! Ты...
И вдруг погас свет, системник замолк, и кондеры уснули.
- Мне пора! – воскликнул я и выбежал прочь.
На улице в воздухе, который по густоте и жару больше напоминал шипящее масло, витало что-то неприятное, кипишное, нездоровое. Со стороны “ЖАР-ПТИЦЫ” виднелся черный дым. Несколько человек пробежало мимо меня. Полицайский броневик промчался в сторону дыма. Ему навстречу ехал продавец плова, толкая вперед себя пузатую телегу с казаном, напитками и посудой. Сам торговец успел отскочить, но броневик снес телегу и, не сбавляя скорости, умчался прочь. Золотистый пахучий плов, как гора золотых монет из сундука, высыпался на проезжую часть. Тут же на такой бесплатный обед накинулась толпа детей. Продавец принялся кричать, дубасить ребятишек палкой. Но куда там! Они куда хуже саранчи.
- Посмотри, Нахаловка! Посмотри, чё делается! Смотри, больше никогда не увидишь! Парень парня на руках таскает, а сам всем говорит, что собаку завел!
Я остановился. Пушок, уже совсем оживший, спрыгнул на землю и отряхнул шерсть, переминаясь с лапы на лапу.
Передо мной стояла девочка, сумасшедшая нищенка, обмотанная каким-то мешком, опоясанным веревкой.
- Откуда знаешь? – в лоб спросил я.
- А чё тут знать-то? – нагло усмехнулась девочка.
- Расскажи про него!
- А ты мне чего? Ась? – она хитро прищурилась.
Я достал золотой и уже хотел было дать ей в руку, но увидел, что она вся покрыта неприятной сыпью, побрезговал и швырнул ей под ноги. Маленькая тяжелая монетка червонного золота упала в пыль у ее грязных, изъеденных коростой ножек.
- А еще? – черные как смола глаза ее сверкнули.
Я бросил еще золотой.
- А еще?
И еще один.
Она подобрала все монеты и сжала их в кулаке.
- Сделали ему! – вдруг совсем серьезным, совсем взрослым голосом проговорила она.
- Кто? Зачем? Как? Он упырь?
Девочка присела, взяла пса за лапу. Пушок посмотрел на меня и начал пятиться назад, скуля и пытаясь высвободиться.
- Похож, но нет... Упыри – это тьма холодная, тьма пустая, тьма конченая, а он теплый, в нем любовь, – она поднялась и посмотрела мне в глаза. Я бы все на свете отдал, чтобы отвести взгляд, но не мог, она смотрела сразу мне в совесть – это было жутко. – Наглое сердце, жадное сердце, – она неприятно улыбнулась. – Но любишь его, даже больше, чем золото!