Он погрустнел, я сделал вид, что не заметил этого, и продолжал с большим жаром: – Выберешь себе профессию, выучишься, пойдешь работать. Будешь зарплату хорошую получать. Поначалу будешь тут жить, а потом переедешь куда получше, поближе к центру. Станешь уважаемым человеком. Как-то же надо тебе жизнь обустраивать. Пока ты молодой, здоровый, голова светлая – надо думать о будущем. М? Ну, ты как? Что молчишь? Не все время же тебе в этой конуре сидеть. И я тоже... мало ли... что со мной. А?
Он стал перелазить через меня, и на какой-то момент я ощутил облегчение. Почему-то я был уверен, что он согласен, и пошел за планшетом, чтобы прямо сейчас подыскать колледж.
Но не успел он скрыться на кухне, как я услышал грохот. Что-то упало, развалилось. Я выкрикнул какую-то шутку, но когда он вернулся в комнату, ухмылка сползла с моих губ. Лицо его было бледное, болезненно-бледное. Никогда я не видел такой мертвенно-болезненной бледности.
В правой руке его был нож.
Мое сердце проглотил страх.
Он вытянул вперед левую руку, словно предлагая мне в чем-то убедиться, сжал кулак и вдруг начал полосовать зеркальным лезвием кухонного ножа свое бледное предплечье.
- Никогда! Никогда! Никуда! Не уйду! Никогда! Не уйду! Не уйду! Не уйду! Никогда! Никогда!
И с каждым истеричным выкриком он резал свою руку. Кровь набухла на ранах и ринулась струйками на пыльный пол. У меня все пересохло внутри.
- Я тебя понял. Как скажешь – так и будет! – проговорил я, протягивая к нему руку.
Тонкая, бледная, безволосая кожа моментально расходилось под лезвием. И на его руке – как жирные, мясные улыбки смерти – расцветали раны.
- Я просто предложил. Если ты не хочешь, я не настаиваю... – я стек с кровати на пол.
- Не подходи!
Он засопел и приставил нож к бледному тонкому горлу:
- Я перережу! Не подходи!
- Я... нет... я... я не буду.
Кровь из ран, объединяясь в один поток, густым ручейком бежала на пол.
- Если ты не хочешь, мы не будем об этом больше говорить. Я тебе обещаю. Отдай ножик, а?
- Не будем?
Глаза его перестали быть стеклянными. Демон ярости вышел из него, сознание вернулось, и он дрогнул:
- Я останусь! Можно я останусь?
- Конечно ты останешься! А куда ты собрался-то? Ты отдай ножик-то, ладно?!
- Я... – по его мертвенно-бледному лицу проскользнула тень боли. – Я...
- Это же кухонный нож, а ты его в спальню притащил зачем-то.
- Зачем-то... – повторил он и покачнулся. – Крови как-то много... – и повалился в обморок.
- Твою мать! – я встал с пола и схватил себя за волосы. – Твою мать! – я зачем-то пошел в туалет. – Твою мать! – я вернулся, попытался поднять его худое, стекающее с рук тело. – Ну твою же мать, а!
Дрожащими руками я перетянул ему руку у плеча его же кроссовочными шнурками. Исполосованное предплечье, на котором уже не осталось живого места, обернул майкой. Потом еще наволочкой от подушки. Потом еще полотенцем. А кровь все проступала и проступала.
Таксист отказался нас везти. Время было к вечеру. Дождь стоял стеной.
Он был как призрак и все валился на меня. Я даже не успел ничего сообразить, но тут ко мне сама подбежала какая-то девушка и предложила сесть в ее маленькую машинку.
В больнице все было странное, тяжелое, гулкое, бесконечно чужое. Голоса, лица, взгляды, людские фигуры – все было придавлено нехорошей болезненной серостью.
Я сидел на невыносимо уродских стальных стульях у входа в кабинет и пытался понять... а какого хрена это было? Я долго мылся в больничном туалете на первом этаже, и сейчас мне казалось, что эта госпитальная вода чем-то пахнет. Чем-то... какими-то таблетками... И хоть я потратил на омовения довольно много времени, повсюду на мне была его кровь. На одежде, на коже, на ногтях... под ногтями...
- Кем он вам приходится? Он ваш супруг?
У меня было стойкое ощущение, что врачиха обращается не ко мне.
- Что?
- Вы в отношениях? Вы состоите в браке?
Черные, голые, мокрые ветки заглядывали в окно кабинета.
- С кем?
- Ну, с ним. С юношей. Вы в браке?
Я осмотрел ее худое лицо, белые волосы и черные непрокрашенные корни.
- Это какая-то больная шутка, что ли, я не пойму? Мы парни вообще-то!
- Вы из Мидланда? – тут же все поняла она.
- Нет. Мы граждане республики.
- Какие-нибудь его документы вы можете предъявить?
Я долго шарился по карманам.
- У него есть проблемы с наркотикам? Алкоголем?
Я молча помотал головой и стал ногтями правой руки сошкрябать засохшую кровь с ногтей левой.
- Он принимает антидепрессанты?
- Нет.
- Это его первая попытка суицида?
Я как-то судорожно оскалился и дернул головой.
- Он посещает психиатра?
Потом я стоял на крыльце больницы под широким козырьком и смотрел на дождь. Весь мир был сырым и влажным, и мне казалось, что он уже никогда не просохнет и так и сгниет. Сразу за стальной оградой госпиталя был детский сад. Вечер только начался, и до заката было еще далеко, но из-за непроглядных туч уже сгустились сумерки. Большие детсадовские окна ярко горели. Было видно, как среди ярких игрушек и разноцветной мебели бегают и балуются дети. Дети не думали о дожде и больнице, об эмигрантах и суицидниках. Дети просто радовались жизни.
Когда он наконец вышел и молча, как тень, встал рядом, закончился дождь. Лужи покрылись рябью от ветра.
Я поклялся себе, что если посмотрю на него или отвечу что-нибудь – то за эту слабость сам себе сломаю палец. Но он ничего и не говорил. И так, в полном молчании, мы и доехали до дому.
Я открыл дверь, и он первый шагнул во мрак коридора. Повернувшись ко мне спиной, начал снимать куртку.
- Помоги, у меня рука онемела... – попросил он.
И в тот же миг я накинулся на него. Начал лупить ладонью по голове. Он подался вперед, согнулся и, споткнувшись, залез в угол. Я лупил его, а он сжался, втянул голову и закрывался здоровой рукой. Весь тот непроходимый ужас и отчаяние, что я испытал в этот вечер, разом вырвались из меня, и я долбил его по голове. Наконец-то сорвал дыхание, выпрямился и несколько раз хорошенько пнул. Он сидел тихо, скрючившись и замерев. Слушая свое сухое, жадное дыхание, я нашел выключатель, и ленивый свет озарил бардак в прихожей. Он все так же не двигался. Я наклонился и взял его за плечи.
- Вставай, хватит сидеть... – почему-то сказал я.
Он решительно замотал головой.
- Вставай... я же тебя люблю...
- А я тебя ненавижу!!!
Я взял его за грудки, поднял и припечатал к стене. Лицо его покраснело и дышало жаром, пунцовые губы пылали. В глазах плавали влажные сверкающие звезды. А шея была настолько бледная, что имела прохладный голубоватый оттенок. Я взял его за щеки:
- Ты меня напугал. Напугал!
Он грыз нижнюю губу, глотая слезы.
- Напугал... – горло мое онемело и не могло уже издавать звуков.
И я заплакал. Он оттолкнул меня, и я пролетел через весь коридор, ударился о противоположную стену и стек на пол.
Мы так и сидели друг напротив друга, у двух разных стен, соприкасаясь только подошвами ботинок.
Тяжело дыша, я осматривал его склоненную голову, слышал его сопящее, обиженное, влажное дыхание. Опустив голову, он разглядывал бинты на своей руке.
- Тот мужик, что калечил твою спину, что истязал тебя, ты ненавидишь его?
Он никак не реагировал.
- Ты вспоминаешь о нем? Ты желаешь ему смерти?
Он молчал – словно не слышал. Я носком кроссовка пнул по его подошве.
- Нет. Отстань.
- Что – нет?
- Я о нем не думаю, я не хочу ему зла.
- Ты его простил?
- Нет, – кипа черных волос дернулась. – Но и мстить я ему не хочу. Я хочу забыть его просто, и все. Пусть Всевышний судит его.
Все еще тяжело дыша, я оскалился:
- Я его зарезал! – усмехнулся я.
Я отлип от стены и на четвереньках подлез к нему. Взял его за руки и развел их в разные стороны, но лица его не видел. Он отворачивался, пряча глаза.