- Вот-вот! Давай! Убедись, что ты – сучка! Ты же сучка! Натуральная! Все нормальные кобели ссут, задрав лапу, а ты приседаешь! Так стремно! По-девчачьи!
Пушок распрямляется как пружина, и хватает меня за ладонь. Я смотрю на него, а он на меня. Белые, как сахар, клыки, блестящие глаза.
- Хочешь сделать мне больно?
Пушок сжимает ладонь сильнее.
- Я готов. Если ты хочешь, я готов.
Я наклоняюсь, чтобы вплотную взглянуть в его круглые, состоящие из одного зрачка, глаза.
Пушок надавливает еще.
- В принципе – это справедливо. Я делаю больно тебе, ты делаешь больно мне. Пускай! Я даже сам этого хочу! Давай! Укуси меня так сильно, как хочешь. Я не буду ругаться и не полезу в драку. Я не обижусь. Ну... по крайней мере – постараюсь.
Я вижу, как он раздумывает. Чувствую, что ему хочется.
Блин!
Прокусывает до крови.
- Ты так неравнодушен ко мне?!!
Он отпускает мою ладонь. Забавная струйка крови бежит по запястью, вниз, к локтю. Он усердно все слизывает, своим сучим теплым всепроникающим языком.
- Пушок. Я тут подумал... – я беру его за хвост, тяну к себе. – А давай...
Он выворачивается, отступает, смотрит на меня с интересом.
- А давай, – я хитро улыбаюсь, – займемся ЭТИМ прямо сейчас? А? Ты – и я? А?
Он рычит, потом разворачивается ко мне задом и начинает сгребать на меня весь хлам с пола задними лапами, как будто я куча говна, которую он только что навалил и хочет закопать.
- Да это шутка была! Шутка! Пушок! – хохочу я. – Я извращенец, но не до такой же степени!
Пушок уходит в другую комнату.
Отсмеявшись, я начинаю прикреплять прицел к “Носорогу”.
Я взял Пушка на задание. Вот уже минут сорок мы сидим в старом фермерском доме. Вернее, от всего дома осталось только три стены и перегородка. Вот за эту перегородку псина и ушла.
Когда-то здесь была ферма. От сарая остался только рассыпающийся фундамент. От ограды – несколько столбов и жердей. Древняя газовая плита вросла в землю. И я могу поклясться, что в холодильнике кто-то живет.
Но самое удивительное – здесь сохранилась заправленная кровать. ЗАПРАВЛЕННАЯ КРОВАТЬ! Около пустого проема окна я сижу на ней, готовлю оружие.
Это так странно. Можно откинуть одеяло, опустить голову на подушку... и представить себе, что мама уложила тебя спать, и что целы двери, стены и окна. И забор, и земля ухожена, и погреб полон еды.
Но глаза лучше не открывать. Потому что тут же окажешься посреди поля в доме из трех стен.
Реальность!
Я готовлю оптику. Солнце в зените, и от него нет спасения. Хоть бы чуть-чуть крыши осталось, что ли!
- Пушок! Это была глупая шутка, я скучаю по тебе, иди ко мне!
Тишина.
- Я урод и шутки у меня уродские, и я больше никогда так не буду! Иди сюда, я тебе вкусненькое дам!
Срываю наволочку, складываю в несколько слоев и кладу на пустую оконную раму. На эту подкладку опускаю дуло пистолета. Зажмурившись, ощущая, как пот пролазит сразу и в глаза, и в ноздри, и в рот, смотрю в прицел.
Землянка бежек в пятидесяти метрах от моей позиции. Пришли совсем недавно, вырыли землянку. Мать и пятеро детей. Пятеро! А где муж? Убили? Сожрали? Арестовали? А может, просто сбежал? Пять детей!
Мамаша совсем еще молоденькая девушка. Может, ровесница Пушка. Страшная, как моя жизнь!
Худющая, с гнилыми зубами – такую ночью можно и за упыря принять! Как эта орава детей ее не доконала?
Живут в землянке, как стайка землероек. Чем живут, что жрут? Я даже думать об этом не хочу!
Вот один ребятенок из-под земли выскочил, и тут же второй, и за ними третий, совсем еще кроха голожопая. Бегают, играют, хоть бы хны! И не знают... Ох, не знают!
Они не знают, а в артели все знают. Уже донесли – ходит один, круги нарезает, присматривается. Выжидает... А мы его выжидаем. И на хитрую жопу найдется хрен с винтом!
И дети эти – они как приманка. Наверное, это неправильно, нехорошо. Честно говоря, я не думаю об этом. Конечно, в идеале упыря нужно распечатать еще до того, как он кого-то сожрет. Ну а нет – так нет.
Землянка стоит в стороне от других землянок и палаток: то ли боится она, то ли что?
А в паре километров отсюда – уже Нахаловка. Стена скрывает ее от меня.
Грязно-серая полоса трущоб, она мреет в раскаленном воздухе. Он ее как бы плавит. Все это бесконечное нагромождение лачуг с плоскими крышами, антеннами, бельевыми веревками, кучами мусора.
Плавит, плавит – и никак не расплавит.
- Блин!
Пушок подходит ко мне бесшумно.
- Пришел, Пушнина?!
Он заглядывает мне прямо в душу.
- Чё ты смотришь так? Думаешь, я тебя обманул? У меня взаправду есть вкусненькое!
Я достаю пакетик с одной порцией собачьих консервов.
- Во! “Ягненок с овощами”. Блин! Да я сам такое хочу! Может, я съем?
Он смотрит на меня жалостливо-жалостливо.
- Ладно!
Радостно гавкает. Я вываливаю все на ладонь, протягиваю ему.
“Лижи мне пальцы! Ты же не собака? Верно? Мне нравится ощущать палец у тебя во рту... и в пасти... Я...”.
Пушок гавкает, прыгает на кровать, рвется к окну.
- Куда ты, тихо ты!
Я спихиваю его на пол. Проморгал! Опускаю палец на курок... Твою мать! Он весь в собачьей жратве!
Нет! Пушок на меня плохо действует! Расслабляет!
Вытираю пальцы о покрывало, припадаю к прицелу.
Упырь уже жрет вовсю! Схватил одного – темненького мальчика лет восьми. Свернул шею. Семьи мальчика не видно, других упырей тоже.
Вот оно все... как на ладони. Выгоревшее на солнце жухлое поле. Упырь на коленях. Тело мальчика видно плохо. Упырь пожирает его сразу. Сжал ножки и заглатывает, откусывает раз за разом. Косточки трещат, как сухие веточки.
А выстрел прикольный! Секундная задержка... и бах! От упыря отлетает половина головы! Долго кувыркается в сияющем небе...
Мать вылетает из землянки.
Упырь падает, брыкается.
Встань! Встань! Я не хочу идти туда! Не хочу видеть этого ребенка! И тем более его мать!
Упырь встает на колени, и я тут же разворачиваю ему грудь вторым выстрелом.
Сердце я просрал, но туда, в этот визг, в это горе, в этот ужас я не пойду!
Хватаю бутылку с водой – она пустая. В ярости отшвыриваю ее. Встаю, начинаю собираться.
- Плохо! Плохо! – кричу я на Пушка.
Уже ухожу, но он хватает меня за штанину.
- У меня больше нет ничего! Пойдем!
Он гавкает в сторону землянки.
- Ах, сознательный! Ты сознательный?!! Да?!! Тем более за чужой счет!
Он гавкает, рычит.
- Я не пойду туда! Не пойду! Я это ненавижу!
Я слышу дикий вой матери, разворачиваюсь, чтобы уходить прочь. Пушок преграждает мне путь.
- Ты хочешь, чтоб я их усыновил?!!
А почему, собственно, я ору?
- Взял на содержание?!! Воспитал?!! Женился на ней?!! Пушок! Уйди! Не нервируй меня!
Он рычит.
- На!
Я швыряю ему золотой. Он смотрит на меня.
- Я не пойду туда! Я предупреждаю тебя официально – я не пойду туда! И больше не дам! И так – сердце просрали!
Он берет золотой в пасть и несется к бежкам. Я ухожу немедля. Догонит!
Подбегает, семенит рядом, все пытается заглянуть в глаза.
- Не смотри на меня! – психую. – И не думай обо мне! И не... не... – я не знаю чего еще “не”. – И не... и уйди!
Он все равно бежит рядом.
В “ЖАР-ПТИЦЕ” я долго сижу над стопкой текилы. Тело не хочет ее принимать. Душа хочет, а тело не хочет. Что-то я последнее время стал часто задумываться о душе. Не к добру это!
Перед глазами все стоит этот недоеденный ребенок...
Я уже подношу стопку к губам, как меня окликают:
- Вы готовы?
Это Чик-Чик. Невысокий, коротко стриженый, черноволосый, загорелый, худенький. Шорты в сигаретных прожогах, истоптанные шлепки, свернутая футболка висит на плече.
- Здрыснул в ужасе! – огрызаюсь я.
Все! Он мене сбил весь настрой! Теперь я не смогу вообще это проглотить!
- Не ругайся, Перчик! Мне велено отвести вас к бабуле!