«Просто не верится. Ты только посмотри на себя».
«Да. Мы оба так сказали. Но уже ничего не поделаешь. Так получилось».
Карин сидела рядом, и он протянул ей руку. Они сидели, держась за руки и смотря на море. До моего ухода на пенсию оставалось два года, и я не мог вспомнить, когда я в последний раз плакал. Но тогда я заплакал.
Я тихо плакал, и когда Стефан и Карин это заметили, они обняли меня, чтобы утешить, — что было довольно глупо. Но от этого я заплакал еще сильнее. Из-за них. Из-за себя. Из-за всего.
Печень Стефана больше не справлялась с алкоголем, но в тот вечер на веранде он компенсировал это тем, что курил больше обычного. Карин пила вино и курила, потому что больше это не имело значения. Мы говорили о первом инсульте Карин, о том, как она теперь себя чувствовала, будто живя в кредит. Она вздохнула и погладила руку Стефана. «Я и не думала, что его придется выплачивать».
«Не думай так, сказал Стефан. — Я мог бы погибнуть еще двадцать пять лет назад, если твоя версия верна».
«Почему?» спросил я.
И тогда я узнал последний фрагмент информации об Оскаре Эрикссоне. Стефан вернулся к тому, что рассказал мне в госпитале — о двух детях, державшихся за руки, — к тому, что послужило началом истории Стефана и Карин.
«Это было еще не все. Девочка хотела меня убить. — Он украдкой взглянул на свою жену. — Так думает Карин».
«Это просто теория, сказала она. — В которую поверят очень немногие».
«Как бы то ни было, — продолжал Стефан, — дети сидели, переплетя руки. Я хотел что-то сказать, потому что девочка была одета не по погоде, но потом… она повернулась и посмотрела на меня».
Лицо Стефана исказила боль, и он пару раз нажал на насос; он сделал глубокий вдох и медленно выдохнул, закрыв глаза. Несколько минут все молчали; лишь слышно было, как волны набегали на берег, и тихо тикал инфракрасный обогреватель. Мне уже начало казаться, что Стефан больше ничего не скажет, когда он снова выдохнул и продолжил:
«Итак. Я знаю, что это звучит странно. Она была ребенком лет двенадцати, может тринадцати, но когда наши взгляды встретились, я понял две вещи — четко, как откровение: первое — что она намеревалась убить меня, второе — что она была на это способна. Потому что я их потревожил. Когда она спрыгнула с чемодана и я увидел в ее руке нож, это чувство лишь усилилось. Нас разделяло несколько метров. Я посмотрел на нее и на мальчика; я понимал, что они собирались сделать. У девочки был такой вид, будто через секунду она набросится на меня, но в тот момент охранник крикнул, что мой прибыл мой поезд. Думаю, это меня спасло. Я попятился назад, а она осталась стоять с ножом в руке».
Стефан зажег сигарету и, глубоко затянувшись, удовлетворенно вздохнул. Он посмотрел на сигарету и покачал головой.
«Я снова могу курить. Это почти того стоит».
Карин хлопнула его по плечу. «Не говори так, глупый».
«Так что они хотели сделать? — спросил я. — Дети?»
Стефан провел указательным пальцем по своей ладони.
«Она надрезала свою руку. Чтобы пошла кровь. Он сделал то же. Они сидели, смешивая свою кровь. Вот почему они так держались за руки. И вот почему Карин выдвинула эту теорию. Которую полиция не поддержала».
«Нам, людям, известно так мало, сказала Карин. — Нам не известно практически ничего».
Мы смотрели на море и думали об этом, а Стефан затягивался сигаретой. Затушив ее, он сказал:
«Знаете, что самое обидное? Не то, что я умру. А все мои мечты. Которым придется умереть.
Которые никогда не осуществятся. Но с другой стороны… Стефан посмотрел на лежавшую на столе руку Карин. — Но с другой стороны, многие из них осуществились. Так что это, наверное, не имеет значения».
Я не помню, что еще было сказано в тот вечер, но это был последний раз, когда я видел Стефана и Карин. На то время состояние Стефана было критическим, но стабильным, и врачи считали, что у него есть еще как минимум несколько месяцев, поэтому когда мы прощались, ничего не предвещало того, что мы прощались навсегда.
Но потом кое-что произошло.
Когда я позвонил им в понедельник через пару недель, никто не взял трубку. Когда ответа не было и на следующий день, я стал беспокоиться. В среду я получил открытку со стокгольмской маркой. Это была фотография аэропорта Арланда, а на обратной стороне было написано: «Пускай старые мечты умирают. Теперь у нас есть новые. Спасибо за все, дорогой друг. Стефан и Карин».
Я повертел открытку в руках, но остался в недоумении. Арланда? Пускай старые мечты… они поехали за границу? Узнали о новом методе лечения? Это казалось весьма маловероятным. В конце концов, именно поэтому я так тяжело воспринял известие о болезни Стефана. Так же хорошо, как и они, я знал, что рак поджелудочной железы неизлечим. Нигде.