Она спросила медленно:
- Они куда переехали, им кто велел? - И, отважась, быстро: - А бабушка - где?..
Воля отвечал:
- Им велели немцы - есть фашистский приказ, понимаешь? - и они переехали в гетто. - Это еще была правда, но она кончалась. Сейчас или через минуту он должен был солгать. - Из гетто запрещено выходить, и туда, в гетто, - оно огорожено забором, - нельзя никому входить. - Он все не мог оторваться от правды; ему казалось, Маша сразу заметит, едва он сделает это.
Ему хотелось зажмуриться, хоть чуть помедлить, но он инстинктивно почувствовал, что нельзя ложь от правды отделять паузой, и продолжал без передышки:
- Бабушка тоже не может сейчас оттуда уйти. Но я туда обязательно буду лазить через забор, я запомнил такое место, где удобнее… И буду навещать бабушку, доктора с мальчиком, Риту, А Риту я еще на новом месте не нашел… - заключил он растерянно, вспомнив об этом.
Маша сказала:
- Иди, тебя тетя Катя покормит. А потом, - добавила она и чуть понизила голос, - я тебе дам шоколадку с тремя поросенками, которую я нашла в кармашке у куклы. Мне ее дядя Женя купил до войны. Представь себе, я забыла, что она там лежала…
И Воля, казалось, впервые услышал, как мягко и мило она произносит шипящие («в кармашке», «лежала»), как забавно в ее речи взрослое «представь себе», заметил, как добро и родственно она на него глядит… Он в одно время ощутил и сказал:
- Я тебя люблю.
Она ответила, будто соглашаясь с ним:
- Хорошо.
- А зовут-то тебя как? - спросил он, чтобы еще раз услышать ее мягкое «ша».
Она сказала, изумляясь, округляя глаза и слегка от него отстраняясь:
- Маша…
Воля опустил ее на землю и пошел в дом.
Из-за двери комнаты немца приглушенно доносилась размеренная, когда-то, кажется, слышанная речь. Вдруг несколько слов прозвучало отчетливее, и Воля, замерев, узнал государственный голос диктора Московского радио. Затем сквозняк распахнул дверь, возле которой остановился Воля. Голос разом прервался. Бабинец - только он один был в комнате - сделал Воле нетерпеливый знак: входи, коли уж стоишь на пороге!..
Микола Львович снова включил небольшой приемник немца, стоявший на табурете у стены, под портретом Гитлера. И тот же голос, звучавший тихо и мощно, стал читать сообщение Советского Информбюро…
Воля услышал, что за минувший день на фронте не произошло существенных перемен, что упорные бои продолжались на Смоленском направлении («Значит, Москва - наша!»). Но раньше, чем он услышал это, раньше, чем первые слова диктора соединились в фразу, в мысль, Воля по голосу его ощутил: не разбита Красная Армия, живо наше Государство!..
Он придвинулся к приемнику ближе, прильнул к нему, но Микола Львович велел ему стать у окна: немец не должен был войти в дом незамеченным и застигнуть их в своей комнате.
Радио вещало об успешных контратаках наших рот и батальонов на разных участках фронта, о внезапных ударах партизан по фашистским базам, о пущенных под откос эшелонах с немецкими солдатами, и Воля, упоенно вбирая это в себя, недоумевал, почему вначале диктор сказал, будто за истекший день на фронте не произошло перемен, - ведь вот же сколько побед!..
Он наблюдал в окно за улицей, жалея проходивших мимо людей: старика, девушку, женщину с младенцем, - они не знали того, что знал он!
У него мелькнуло в голове:
«А если…»
Додумать он не успел.
- Огромные потери противнику наносит партизанское соединение, где комиссаром товарищ Г., - возвестило радио. - Только за последние две недели партизаны разгромили и уничтожили…
«…Где комиссаром товарищ Г.» Не о Гнедине ли это? Нет, это чудо - подойти к приемнику и сразу про него услышать! Но уже через минуту чудо показалось Воле возможнее, и он спросил Бабинца с надеждой, как спрашивают о вероятном:
- Про отца сначала… ничего не передавали?
И тут увидел немца, спешащего к дому.
- Дядь Микола, идет!.. - предупредил он.
- Так-так. Спасибо за галушки, где тут дверь?.. - скороговоркой, весело произнес Бабинец, выключая приемник и выходя вслед за Волей.
Это была его любимая присказка. Давно уже он ее не вспоминал и вот - ввернул…
Не откладывая, Воля записал все услышанное по радио в свою школьную «общую тетрадь», наполовину исписанную на уроках литературы в седьмом классе, брошенную перед каникулами в ящик до осени… Осенью она опять должна была ему послужить - на гладкой глянцевой странице в самой середине тетради Воля после экзаменов крупно вывел печатными буквами, точно на двери: «8-й класс».