- Видите ли, я ни при каких обстоятельствах не дал бы такого интервью, - сказал Леонид Витальевич. - Я… - Он замолчал и с минуту часто, глубоко дышал приоткрытым ртом. Одышка прошла, и он заговорил снова: - Я много лет живу в этом городе, здесь есть люди, которые меня знают. Я не мог бы к ударам, которые уже обрушились на них, добавить от себя еще этот: создать у них впечатление, что я не тот, за кого они принимали меня долгие годы.
Ему стоило усилия закончить длинную фразу: опять началась одышка.
- А не преувеличиваете вы значение своей персоны? - поинтересовался Бабинец.
Леонид Витальевич отрицательно покачал головой и, сквозь муку торопясь выразить, что предположение Миколы Львовича даже забавно, улыбнулся приоткрытым, с шумом втягивающим воздух ртом…
- О нет! - проговорил он после паузы. - Можете мне поверить. Дело ведь совсем в другом, не в значении персоны. Речь идет о значении слов… - Леонид Витальевич перебил себя: - Позвольте мне сказать вам, как я горд тем, что благодаря вам был причастен к взрыву важного для немцев моста. Но участие в действиях такого рода - поймите меня! - не искупает, не… - Он приостановился, прищелкнул пальцами, ища слово.
- Ладно, что ж теперь, сделанного не изменить, - сказал Бабинец. - За вами, наверно, станут следить, сюда вам больше не надо приходить. Лучше всего было б переправить вас к партизанам, но сразу я не могу этого сделать. Переберитесь к знакомым каким-нибудь. На улицу - ни ногой. Погодя немного дайте о себе знать, вот к Воле кого-либо подошлите… - Бабинец ушел в дом.
Воля остался во дворе с Леонидом Витальевичем.
- Ветрено. Сыро. Промозгло, - сказал учитель, как бы одолевая одну за другой три крутых ступеньки. - А можно короче сказать: непогода. Странно, что нет еще существительного «нежизнь». Ну, надо идти…
Но он не ушел, а заговорил, мягко и внятно, о том, как опасно для человека - какова бы ни была его цель - заявлять во всеуслышание то, что противно его природе, несовместимо с самой его сущностью…
Воля слушал его невнимательно, не вникая в смысл, и почему-то вспоминались ему старые книги, которые он, случалось, перелистывал: с твердым знаком, с фитою, с буквой «ять». Иногда Леонид Витальевич останавливался, ожидая чего-то от Воли, и Воля вставлял:
- Угу, угу…
- Мне хочется, чтоб вы знали: говоря то, что противно нашей природе, мы изменяем свою природу - незаметно, невольно…
Леонид Витальевич внезапно заметил, что Воля невнимателен, а Воля увидел, что он это заметил.
- Ну, так, - сказал учитель, раньше чем Воля успел сообразить, чем бы сгладить неловкость. - Не провожайте меня, пожалуйста, вам потом тоскливо будет возвращаться одному.
А Воля и не намеревался его провожать, он сделал уже шаг к дому, и оттого ему стало еще более не по себе от этих слов.
Глубокой ночью, когда и мать в комнате, и все в доме давно спали, Воле, лежавшему без сна с закрытыми глазами, показалось, что Гнедин на раскладушке ворочается осторожно, зевает, вздыхает. Воля не решился его окликнуть, но сам тоже - нарочно медленно - перевернулся на другой бок, протяжно вздохнул… Вечером он не успел поговорить с Евгением Осиповичем - легли рано, - а на рассвете Гнедин должен был уйти.
- Воля, - позвал Евгений Осипович так тихо, что Воля несколько мгновений не отзывался, гадая, услышал ли на самом деле свое имя или это только почудилось…
Через минуту они уже говорили шепотом, и Воля рассказывал вперемежку, как пришла, а потом пропала Машина бабушка, про то, как пытались выручать Машу, вспомнил день, когда они с Бабинцом услышали в сводке Совинформбюро о комиссаре партизанского отряда товарище Г.
- Это не про вас было?..
- Может быть… Возможно, что обо мне.
А Воля уже спешил дальше, его волновало, что думает Гнедин о споре Леонида Витальевича с Бабинцом, и второпях он спросил не так, как собирался было («Кто, по вашему мнению, прав?»), а по-мальчишески несолидно:
- Вы за кого?!
Гнедин стал отвечать ему едва уловимым шепотом. И Воля внимал с трепетом, ему казалось, что Евгений Осипович говорит так тихо, не только опасаясь кого-нибудь разбудить, но и потому, что касается сейчас самых заветных тайн борцов с фашистами…
- В борьбе это, бывает, приходится: забыть о себе, действовать под чужим именем, свое, если надо, отдать на поругание. Это не должно тебе казаться неправильным, невозможным - бывает необходимо, - Гнедин долго молчал и, когда Воля не ждал больше продолжения разговора, добавил: - Но все каждый раз, в каждом новом случае, надо решать заново - знать, чем в этот раз жертвуешь и для чего… Не в общем порядке! - произнес он вдруг намного громче прежнего. И повторил, как бы отказываясь от чего-то наотрез: - Не в общем порядке, нет.