- А разве я тогда на тебя взъелась?.. - Лена хитро прищурилась, откинула назад голову, точно стараясь отыскать что-то в памяти.
- Представь себе!
- Это, что ли, после группы, где с «бомбой-полундрой» была история?
- Тогда.
- Тогда… - Лена помедлила, - мне, во-первых, было очень обидно, что никто, и ты тоже, не сумел придумать ничего более умного, чем Ляпунов.
- Так ведь и сама ты, по-моему…
- А может, я от тебя ждала большего, чем от себя?
- Ну, это уж ты… - Он смешался.
- А во-вторых, - продолжала Лена, - мне, если тебя интересует, очень не понравилось, что ты сразу же согласился встречать у Ляпунова Новый год и даже не полюбопытствовал сначала, хочу ли я быть там. Я до этого думала, что у нас дружба. А тут показалось, что ты ко мне относишься как-то так…
«Я отношусь к тебе так, - произнес Валерий мысленно, - как…» И он вспомнил вдруг имя героя кинокартины: Антонио. Его звали Антонио! Как просто!
«Я отношусь к тебе, как Антонио к Кармеле!» Теперь ничто не препятствовало ему сказать это. И лучшей минуты не будет, потому что сейчас эти слова - ответ ей.
Он отвел ото лба нагревшийся нож и встал, чтоб вымолвить: «Я…» Но, на беду, увидел в зеркале над диваном свое отражение. Его лицо было неизмеримо страшнее, чем он представлял себе. Он не знал, что бугор на лбу лилов, что щека распухла, а под глазом разлился синяк…
Валерий потрогал пальцем синяк, прикрыл теплым ножом дулю и ничего не стал говорить.
…После каникул, когда в школе возобновились занятия, уже у всех учеников было на устах преступление Шустикова и Костяшкина. Известно было, что скоро суд. Старшие говорили об этом деле глухо. Тем больше было и шума и шушуканья по этому поводу.
И еще одно приковывало к себе в те дни внимание ребят - впрочем, главным образом старшеклассников: поведение нового завуча.
Как-то после очередного выпуска радиогазеты «Школьные новости» он подошел к Станкину и сказал:
- Если я не ошибаюсь, только что передавали, что «интересно прошло занятие литкружка, на котором руководительница рассказывала о творчестве малопопулярных, но талантливых поэтов первой четверти века - Блока и Есенина». Так передавали, я правильно расслышал?
- Так. Совершенно правильно, - без удивления ответил Станкин, отметив про себя только, что у нового завуча завидная память.
- Значит, вы считаете, Блок и Есенин - малопопулярные поэты? - спросил Евгений Алексеевич, напирая на «мало».
- Я, собственно, не занимаюсь в литкружке, - сказал Станкин.
- Это неважно. Я спрашиваю вот о чем: по вашему мнению, этих поэтов мало сейчас читают?.. Мало читали?.. Ну, относительно прошлого мне, пожалуй, лучше известно.
- Мало читают? - Станкин прикинул. - Да нет. В магазине приобрести фактически невозможно. Есенина просто никак. И Блока… А что, Евгений Алексеевич?
- А то, что как же у вас, в таком случае, затесались «малопопулярные»?
- Кто-то из ребят написал. Ну, я подумал, что так, видно, нужно. Что… ну, принято, словом, так оценивать, - легко ответил Станкин.
- У нас с вами, - медленно сказал новый завуч, - чрезвычайно серьезный и важный разговор. Нужно, чтоб вы отдавали себе в этом отчет.
- Да, Евгений Алексеевич… - проговорил Станкин с напряженным и подчеркнуто внимательным выражением лица.
Раздался звонок, но завуч не отпустил его, и они остались вдвоем в коридоре, сразу ставшем гулким.
Сдерживая голос, Евгений Алексеевич негромко продолжал:
- Я убежден, что комсомолец может говорить не то, что есть в действительности, или не то, что думает, в одном случае: если он выполняет задание Родины в тылу врага. Там это необходимо. Здесь - недопустимо. Я с вас не взыскиваю, - нужно, чтоб вы поняли.
Новый завуч распахнул перед Станкиным дверь 9-го «А» и на мгновение остановился на пороге. Класс встал.
- Станкина задержал я, - сказал Евгений Алексеевич учителю и осторожно затворил за собой дверь.
Вероятно, слова завуча ошеломили Станкина, потому что он, изменив своему обычаю, на уроке написал записку Валерию. В ней он привел замечание, которое получил от Евгения Алексеевича. Передав записку, Стасик то и дело оборачивался назад: «Что скажете?» У Лены был торжествующий вид, у Валерия - невозмутимый. Наконец записка вернулась к нему на парту с односложным ответом Валерия: «Сильно!»
Это Стасик чувствовал и сам.
Стасик привык смотреть на людей, которые воспитывали его и сверстников, как-то со стороны. Ему казалось, что воспитатели с их речами о долге, о возвышенном и героическом существуют для тех, кто учится так себе, у кого хромает дисциплина. Ему они не были нужны, так как он уже был воплощением того, к чему они призывали. Он отлично учился, не нарушал дисциплины, знал, кем будет. И комсомол, в который Станкин вступил вместе со сверстниками, казался ему организацией, работа которой касалась опять-таки не его, а менее сознательных товарищей.