Девять Гибискус хотелось сломать что-нибудь, а лучше пристрелить. Иметь цель, чтобы направить на нее всю огневую мощь «Грузика для колеса», поджечь что-нибудь. Ничто больше не имело смысла. Она поняла Каураан. Поняла, как вызвать доверие у врага, как придать своим преданным солдатам силу – это она всегда понимала. Но вот она тут, парализованная, и ее мертвый кадет лежит подле мертвого инородца в холодильной камере аутопсии. За ними вся мощь Флота, вся мощь Тейкскалаана, весь ее опыт и тяжело давшееся терпение… но Пчелиный Рой улетел на этом шаттле, побери его звезды, он приземлится в жару пустыни и будет задавать инородцам вопросы. Это изначально придумала она, но теперь ей хотелось забрать свою идею назад. Если бы только возврат идеи означал, что придется делать нечто такое, чем можно занять людей. Чем-то, кроме ожидания смерти в огненных вспышках, когда их застигнут врасплох вражеские корабли, внезапно появившиеся из черной космической пустоты.
Она могла подарить им эту планетарную систему. Она могла в любой момент отдать такой приказ и потерять по половине каждого легиона на пути туда, а потом уничтожить целиком живую планету, полную мыслящих существ, после чего эта война будет продолжаться вечно. Но это была бы война, в которой есть цели. Война, которой она отдастся всем своим существом, но, прежде чем умереть, она, Девять Гибискус, станет историей, песней.
Она подумала, сойдет ли ей с рук, если она случайно пристрелит Шестнадцать Мунрайз. Может быть, и не сойдет, пока у нее не будет оправдания.
– Сколько времени вы собираетесь им дать? – спросила Шестнадцать Мунрайз, и Девять Гибискус с сожалением отметила, что этот вопрос не потянет на оправдание в военно-полевом суде и в месте приведения приговора в исполнение. Этот же вопрос хотели задать ей и все остальные, кто находился на мостике. Два Пена, погруженная в рассматривание голографических проекций коммуникационных сетей Флота на облачной приставке, Восемнадцать Резец с его порхающими руками, колдующий над интерфейсами движения и навигации, с голодным для любого предложения лицом.
– Два часа, – ответила Девять Гибискус. – Или больше, если Пчелиный Рой пришлет сигнал «все в порядке». А он пришлет.
– Вы ему так доверяете, – сказала Шестнадцать Мунрайз. Девять Гибискус вдруг обнаружила в себе полное безразличие к тому, что другая женщина пытается найти подход, информацию, способы подорвать и уничтожить ее власть. Теперь это не имело никакого значения.
– Мы служили вместе на протяжении всей его и моей карьеры, – сказала она. – Конечно, я ему доверяю. А вы бы не доверяли?
Она не сомневалась, что с ней навсегда останутся звуки его искаженного голоса, когда он говорил с ней по интеркому медчасти. Тщательный подбор слов. Как он назвал ее «Мальва» и «моя дорогая», потому что был почти стопроцентно уверен, что умрет, а потому протоколом в какой-то его части можно было пренебречь. Он всю свою жизнь старался быть идеальным тейкскалаанцем, идеальным солдатом Флота, но в отношениях он таким не был.
– Доверяла бы, – удивленно сказала Шестнадцать Мунрайз и вздохнула. Призрачный звук, дыхание, как кусок льда, запутавшийся в пологе внутри разбитого «Осколка», куда проник вакуум. – Он исключительно храбр. «Его вены будут излучать звездный свет и сиять, как светлячки в жертвенной чаше».
Это была «Песня возрождения №1». Старейшая, та самая, которая поднялась над землей вместе с Тейкскалааном, – или почти. Первое поколение в космосе при первом императоре. Песня возрождения, которую никогда не связывали с конкретным автором, да и с чего бы? Это была песня о том, что значит быть тейкскалаанцем.