Гозтан стойко терпела омерзительные ласки и похотливые взгляды варваров, полностью вжившись в роль униженной рабыни, и в конце концов сумела завоевать доверие Датамы, капитана одного из городов-кораблей, которому была подарена. Она приносила ему еду, мыла его, спала с ним. Слово за словом, фразу за фразой девушка освоила его язык; день за днем она изучала его боевые навыки и ход его мыслей; квадрат за квадратом, палуба за палубой она запоминала планировку города-корабля и расположение оружейных и кладовых.
Однажды ранней весной капитан Датама, разжиревший на богатых харчах льуку и обленившийся от безделья, решил прогуляться на свежем воздухе, хотя обычно не сходил с корабля. Он послал за мужчинами льуку, чтобы те несли его и его любовницу из числа местных – которую он прозвал Покорностью, ибо не считал нужным запоминать ее «варварское» имя, – на громадных носилках из китовых ребер, оплетенных водорослями. На носилки были уложены привезенные из Дара шелковые подушки, набитые мягкой шерстью ягнят.
Датама, который не мог похвастаться силой и красотой – хилое нескладное тело, писклявый голос и лицо, похожее на мордочку полевой мыши, – окружил себя всевозможными удобствами: на носилки были погружены два больших кувшина с вином, восемь корзин с продовольствием, охлажденные в море камни для смягчения симптомов геморроя, ведерко душистой цветочной воды, которой Гозтан должна была обрызгивать капитана, когда тот притомится от жары… Воины льуку напрягались и пыхтели, бегом перемещая носилки вверх и вниз по песчаным прибрежным дюнам, в то время как солдаты-дара лениво брели следом в компании прислуги, развлекая друг друга анекдотами, предположительно высмеивающими глупость степного народа, и вслух рассуждая о том, какие же прошлые грехи обрекли льуку на столь жалкое существование. К счастью, воины льуку не понимали языка дара, и оскорбления отскакивали от них, как вода от спины крачки, попавшей в прилив.
А вот Гозтан аж пылала от гнева. Она привыкла считать, что отличается невозмутимым нравом, но ее покрывшееся коростой сердце вновь обливалось кровью, когда она видела, как властители Дара используют ее соотечественников в качестве вьючных животных. Молодой женщине стоило немалых сил кокетливо улыбаться, подливая Датаме выдержанного вина, так, как этот злодей ее учил.
Внезапно один из носильщиков оступился, и носилки накренились, едва не сбросив уродливого капитана. Он избежал постыдного падения, схватившись за руку Гозтан, а вот один из кувшинов постигла печальная участь, и все содержимое его расплескалось на роскошную шелковую мантию Датамы.
Тот в ярости остановил процессию и приказал выпороть всех носильщиков. С каждой кровавой полосой на спине в глазах склонившихся мужчин-льуку разгоралось яростное пламя. Солдаты-дара пристально наблюдали со стороны, обнажив мечи. Они были бы вовсе не прочь устроить резню, если бы кто-нибудь из местных дал им повод. Гозтан отчаянно умоляла любовника проявить к носильщикам милосердие, но капитан влепил ей пощечину. Она с трудом удержалась, чтобы не придушить его на месте.
«Волки хитры, – напомнила она себе сквозь ослепляющую ярость. – Я должна быть хитроумной волчицей».
– Знамение! Знамение! – вдруг завопил кто-то в нескольких шагах от носилок.
Все обернулись.
Кричал долговязый жилистый дара, одетый наполовину в пеньковые обноски, наполовину в грубо сшитые шкуры на манер слуг-варваров. За время долгого морского путешествия одежда многих моряков пришла в негодность, а изготавливать ее по местным образцам они так и не научились (а может, вовсе не хотели учиться). Гозтан этот человек был не знаком. Это значило, что он, скорее всего, был простым матросом, а не личным слугой Датамы. На загорелом лице дара выделялись большие умные глаза, а его руки от кистей до плеч были сплошь покрыты шрамами. Гозтан подумала, что с лохматой бородкой он напоминает ей смирного барана, который только и выжидает удобного случая. Моряк стоял на коленях в песке и держал в руках черепаший панцирь, словно это было самое дорогое в мире сокровище.
– Ога Кидосу, – произнес Датама, – что ты несешь? О каком еще знамении толкуешь?
Солдаты на время прекратили хлестать носильщиков плетками и с интересом следили за развитием событий. Черепаший панцирь был размером с небольшой кокос. Ога обеими руками поднял его над головой.
– Взгляните сами, капитан: это благое предзнаменование!
Датама неуклюже слез с носилок, вразвалочку подошел к Оге и забрал у него панцирь. Панцирь принадлежал молодой черепахе, но та умерла уже так давно, что кости внутри истлели. Помимо естественных спаек между пластинами, и спинную, и брюшную части панциря покрывали какие-то причудливые письмена.