И этот вот Альбин знакомый вел себя так, как будто у него с ней особые отношения.
Это не была ревность. Ни в коем разе: никогда, ни при каких обстоятельствах Берту не приходило в голову ревновать Альбу. Он боялся. И то, что клекотало в груди, когда Горрен Даг так легко отзывался об Альбе, пел ей дифирамбы, а за изящными фразами, бесконечными комплиментами звучало:, а мы близки, а я знаю о твоей жене больше, чем ты, а у нас есть тайны, — это было странное чувство. Уязвленного самолюбия, что ли. Что интересно: Горрен был почтителен, совершенно искренне восхищался цельностью и неподкупностью Альбы, отвергал саму возможность посмотреть на нее, как на субъект–объект вожделения, и это задевало самолюбие Берта еще больше.
Был бы Берт трезвей, ему было бы проще контролировать себя. Увы, вечер до того момента располагал к приятельской беседе, а она влекла за собой еще один бокальчик, и в результате Берт со значительным трудом справлялся с желанием демонстративно скривиться и высокомерно хмыкнуть, а возможно устроить скандал, ну или просто оскорбить этого скользкого типа. Для Горрена эта борьба не осталась незамченной. Он следил за Бертом — развлекался, но не наслаждался зрелищем. Просто наблюдал. Возможно, оценивал.
— Впрочем, это тема для беседы в иных обстоятельствах. Я рад знакомству. Рад, должен признаться, возможности вовлечь тебя в мои проекты, — говорил Горрен. — Буду еще более рад, если ты обдумаешь мои предложения и примешь решение, и я рассчитываю на положительное, не так ли, приятель?
Берт угукал, сам же думал, не будет ли для него непомерно сложной необходимость работать с этим хлыщом.
Но у Горрена как-то получилось: намек на то, двусмысленная фраза о сем, ядовитая острота на счет третьего, и Берт против воли ухмыляется, расплывается в улыбке вслед за кривоватой ухмылкой Горрена. И все отлично, и вечер снова располагал к мечтаниям.
— Я не буду настаивать на том, чтобы ты принял решение в кратчайшие сроки, — продолжал Горрен. – Я, как ты понимаешь, подозреваю, что даже если я гарантирую тебе максимально комфортные условия, это будет значить максимальный комфорт а-ля Африка. А там комфортность оказывается крайне растяжимым понятием. Поэтому я пока предоставлю тебе время подумать, а когда вернусь из поездки, мы еще раз обсудим нашу возможность сотрудничества.
И так далее, и все то же новыми словами. Когда он говорил, Берту казалось, что Горрен вещает что-то новое, вроде даже наполненное смыслом; но пары секунд передышки было достаточно, чтобы осознать — ничего существенного сказано не было. Замечательное качество.
За эту передышку Берт был благодарен. Финансы пока позволяли; отпуска у него давно не было толкового: либо Альба решала, что они едут туда и туда, и Берт скучал в очередном просветительском отпуске, либо она убывала на какой-нибудь очередной «семинар года, открытие десятилетия», и Берт предавался предельной праздности, двигаясь по минимуму, отдыхая от Альбиной энергичности. И вот наконец — его планы не зависели от нее, у него было достаточно средств, и в принципе если удрать в не очень большой европейский город, то можно насладиться и грехом.
Одновременно следовало и серьезно обдумать предложение Горрена Дага. Оно было непривлекательным в сравнении с должностью Берта в совете: полномочий значительно меньше, дипстатуса нет, зарплата тоже не ахти. С другой стороны, перспектив, как ни странно, было побольше. С третьей же — эти перспективы могли здорово подставить Берта под удар. С другой стороны: Альба рекомендовала Горрена Дага. С четвертой, Даг честно признал, что работать придется много, возможно, забыть о выходных и отпуске. С другой стороны — ну да, Альба рекомендовала, хотя едва ли не знала, что за фигню она предлагает мужу. И так далее.
Настораживало кое-что в потоке велеречий Дага: неясно было, так ли ему нужен Берт, как он утверждает, и чем конкретно предстоит заниматься. Речь Дага равномерно, как стеклянный шарик по деревянному поддону, скатывалась то в рассуждения об общечеловеческих ценностях, о том, что все и вся имеют право на признание, уважение, возможность реализовать свои убеждения с учетом нужд и интересов окружающих, разумеется, и прочее бла-бла. И почти без перехода и при этом легко, без запинок шарик — умствования Дага — катился к другой стороне поддона, и он вещал о том, что ценит в людях, с которыми его сводит судьба, способность мыслить независимо, быть в некоторой, незначительной совсем степени идеалистами —, но обязательно быть, потому что идеалисты созидают, утверждают и взращивают. И легко, без особой привязки к предыдущему блоку, Горрен Даг говорил и об идеальном обществе, которое — по его представлениям — имело все шансы утвердиться сначала в Африке, ибо как в колыбели оно находилось именно там, так и новое общество, состоящее из homo humanus, тоже могло быть зачато и выношено там же. И в нормальном состоянии Берт давно уже начал бы задавать вопросы, потребовал объяснений или взялся комментировать все, что говорил Горрен Даг, упоенно взмахивая руками и наслаждаясь полемикой с самим собой, но в сей уютный вечер он был немного увлечен, почти согласен, настроен скорей благодушно, чем нет, и поэтому человек посторонний мог решить, что этот вот высокий и самую малость чрезмерно ярко одетый среднего возраста человек нашел в другом, с простоватым лицом, благодарного слушателя.
Горрен был, очевидно, неплохим психологом. Иных объяснений его успешности (опять же относительной, подтверждаемой скудными, но вполне убедительными сведениями, которые Берт смог разыскать в открытых источниках) вроде как не было. И словно в подтверждение, Горен прекратил свой полемичный диалог, успокоился, откинулся на спинку кресла и лукаво улыбнулся:
— Но я утомил себя; представляю, каково тебе. Хочется верить, что у тебя сложилось определенное представление о нашем совместном будущем. Позволю себе надеяться, что оно у нас будет.
Убаюканный Берт промычал в ответ, покачал головой, пожал плечами, кивнул, задумчиво улыбнулся.
— Посмотрим.
Горрен протянул ему руку. Берт пожал ее. Горрен не отпускал ее так долго, что сомнений в умышленности не оставалось. Неясно было, что именно он хотел сказать этой задержкой.
Впрочем, об этом можно подумать потом. Берт взял две недели отсрочки; на следующее утро он получил конверт с несколькими именными ваучерами на конференции, заседания дискуссионных клубов и даже благотворительный бал, организуемой независимой миротворческой миссией. Берт не собирался отказывать себе в удовольствии. Воспользоваться халявными ваучерами — почему бы нет? Соглашаться только из-за четырех кусочков искусственной бумаги на кабалу в детище Горрена Дага — ни с какой стати.
Так что Берт встречался с приятелями — и до чего здорово было узнать, что все его командировки, какие-то значительные, малозначительные и совсем незначительные миссии завершались не только пшиком и бесконечной бюрократической канителью, но еще и обеспечили его хорошими знакомыми практически во всех европейских городах, и не только европейских.
Берт использовал и ваучеры. Почему бы нет? Названия у мероприятий были пышными: «Надежда столетия», «Что значит быть щедрым с планетой?», «Гуманитарная катастрофа деревни N как символ чего-то там». Он не особо запоминал названия. Куда важней было оказаться внутри, в центре, но не совсем, узнавать знакомые лица, по возможности избегать безопасников — и разумеется, от пуза пользоваться буфетом. На таких демагогических карнавалах кормили очень хорошо, просто удивительно, что по-настоящему достойные начинания никогда не могли похвастаться толковым бюджетом, а эта говорильня насчет щедрости с планетой — так и трюфелями, и дефлопе, кажется, столовые приборы — и те были серебряными. Берт выползал с таких вечеров, в такси довольно хлопал себя по туго набитому брюху; приехав в квартирку, которую снял в Брюсселе, пока находился на перепутье, он еще раз перебирал визитки, делал пометки, а затем заваливался спать. Он был безработным, в конце концов.
На следующей встрече с Горреном Дагом Берт сказал:
— За приглашения, конечно, спасибо, но выбор мест, в которые они мне открыли дверь, я бы сказал, странный.
— Отчего же? — задорно ухмыльнувшись, прищурился Горрен.