- Они пошли в театр.
Я пытался спиной понять, с какой стороны ручка у двери, и как мне её открыть половчее – отвести взгляд от Саньки не получалось... Он сделал неуловимое движение ко мне. От ужаса я отпрянул, но куда там – со спины я надёжно подпёрт дверью, поэтому весь мой рывок ушёл в довольно ощутимый удар головой о дверной глазок. И что их такими выпуклыми делают! Я пытался изо всех сил отвлечься: болью в голове, возмущением о неуместной конструкции глазка...
Санька сразу сник, опустил голову и, развернувшись, уплыл в свою комнату. Я, как телок на верёвочке, абсолютно утратив волю, двинулся за ним на негнущихся ногах.
"Попрощаться, попрощаться, надо попрощаться..." Я цеплялся за эти слова, понимая, что в этот раз нельзя будет уехать так, как тогда, четыре года назад, молчком. Санька вырос. Он заслуживает нормального "до свидания".
Дальше было как в тумане.
Очнулся я на лестничной клетке. Но адекватно соображать я смог лишь на улице.
Только что я сам ушёл от того, который мог... Знаю, что он не мог, не мог быть тем, который... Он не должен им быть! Не может!
Прохладный вечер остужала голову.
Санька попросил... Он просил... Это невозможно!
Сначала он просто сидел и ждал ответа. Беззвучно шевелил губами и смотрел своими шоколадными глазами мне прямо в душу. Потом стал цепляться за меня руками, судорожно втягивал в себя воздух, словно задыхался и что-то едва слышно говорил, обещал, кажется, даже клялся. Он не плакал – не всхлипывал, не тёр глаза – слёзы просто скатывались по его щекам. С каждой секундой это грозило перерасти в настоящую истерику, в нервный срыв...
Я только дотронулся до его губ и ушёл. Смог оторваться, смог уйти. Теперь мне нельзя возвращаться в МОЙ город. Никогда.
И снова, как четыре года назад, я разговаривал с Максом из аэропорта, город, правда был другой – Оренбург. В этот раз Макс молчал значительно дольше. Я даже успел подумать, что он так и не заговорит, но всё-таки дождался:
- Паш, я не знаю, как правильно. Я не понимаю... Я уже и сам заметил, что Санька... Думал, что ты не видишь. Нет, это неправильно... Это не может быть правильно! Ему всего лишь десять, он не может любить. Дай ему свободу. Отпусти его. Я пойму, если ты больше не позвонишь мне.
Вот и всё. Всё предельно ясно. И я нажал отбой.
Глава 14
Павел
Теперь я живу в Америке – штат Орегон.
После той эпопеи со "Стрелой", нашим объектом в Оренбурге, я выстроил не только новый корпус (внеся в уже строящийся объект некоторые изменения, непонятные и немного странные на мой взгляд, но не слишком серьёзные – пожелание заказчика), но и соорудил себе мостик через океан, в новую жизнь. Построил, чтобы дать жить Тому, кто возможно, в другой жизни мог бы быть для меня всем. Но в этой – никогда.
Максу я позвонил первый раз через полгода. Моё сердце рвалось в любимый город. Я всего лишь решил облегчить ему страдания этим звонком. Макс сразу же ответил, как будто держал телефон в руках. Что-то весело закричал, приветствуя, потом говорил, говорил... Я ни слова не понимал из того, что он мне рассказывал. Оглушительное счастье музыкой вливалось в меня. Счастье от дорогого далёкого голоса, от того, что я в нём слышу радость.
Со временем, правда, не часто, Максим сам стал мне звонить. Они с Аней всерьёз подумывали о ребёнке, сделали ремонт в квартире, и Макса, наконец, повысили. Он получил права и теперь гордо въезжал на служебную автостоянку на графитовом красавце Mitsubishi. (То, что ему нравились исключительно джипы, я знал ещё со школы.) Санька растёт: стал меньше буянить, полюбил алгебру и записался в ещё одну спортивную секцию, теперь на фехтование.
- Да, – радовался Макс, - представляешь, Санька такой целеустремлённый стал! Ставит перед собой задачу, обозначает сроки. Ты не поверишь, даже делает отметки на календаре! - и уже серьёзнее добавил:
- У него всё хорошо.
Вот так я и жил. Звонками.
Тем более, что в Америке, в Портленде мне стало гораздо проще: первые пару лет я вообще не мог думать ни о чём постороннем – только о работе, о работе и о работе. Надо было пробиваться. Я и пробивался: работал, ел и спал. Любовь? Хоть я и жил в свободной стране, но мне не хотелось, чтобы в фирме знали о моей ориентации. Иногда, для разрядки, снимал себе кого-нибудь в баре или клубе и тоже спал, но с бОльшим удовольствием. Долгих отношений не строил. Это не мой город, здесь – нет.
Бывало, что телефон брала Анька, и мы забалтывались с ней до тех пор, пока Максим не вырывал у неё трубу силой. Я не всегда мог уследить за всеми перипетиями в её рассказах, она смешно сердилась на меня за это, потом забывалась и опять её куда-то несло: Санькина учёба, её новое платье, история про сломанную шпагу, подозрительная любовь Макса к своему джипу, смешное до слёз описание покупки совершенно неподъёмных гриндерсов на пятнадцатилетие... Теперь одного Макса мне было мало. Разговаривая с Анькой, я чувствовал себя живым, живущим, живущим с МОЁМ городе. Фирма оплачивала два разговора в месяц с Россией, и я их тратил, распределяя поровну между родителями и моей второй семьёй – семьёй Макса.
Про Саньку я ничего не спрашивал. Мне рассказывали про него то Макс, то Аня. Санька со мной не поговорил ни разу.
Портленд мне нравился, как может нравиться чужой, надеюсь, временный город. Я привык. Привык к его запахам, к постоянному шуму, к звукам речной воды, легонько бьющейся об опоры моста. Рвался ли я в Москву? Я запретил себе думать о Москве, обо всём. Я просто жил в новом месте, по новым правилам.
Я не забывал звать к себе в гости родителей, Макса... Но не складывалось: то я не мог, то у них были какие-то свои сложности. Хотя, если честно, то мне и не очень-то хотелось видеть их, тех, которые не только приехали из моего любимого города, да ещё и могут жить там (!). Мой город! Ревновал?
В какой-то из очередных звонков Макс, после вываливания на меня вороха различных мелких новостей про работу, про Анин вялотекущий карьерный рост – она работала в рекламном агентстве – про шумных соседей сверху, как-то, между делом, спросил:
- Ты случаем не знаешь, что Санька отмечает на своём календаре?
Я задумался. Когда Макс позвонил мне и так несвойственно для него много и долго что-то рассказывал, перечислял и жаловался, я насторожился. Однако зная друга, ждал, когда он сам скажет, что же случилось. И вот получив тот самый вопрос, из-за которого, собственно он и позвонил, я не знал, чем ему помочь.
- Макс, а ты у него спрашивал? – это единственное, что пришло мне в голову.
- Значит, не знаешь... – Максим замолчал.
Потом он сбивчиво, перебивая сам себя рассказывал, рассказывал всё, что, как я думаю, все эти годы не хотел мне говорить, скрывал. О том, что он боится спрашивать у Саньки, чтобы не узнать то, что знать совсем не хочет, о том, что Санька слишком уж отчаянно не желает общаться со мной, слишком демонстративно уходит в свою комнату, когда понимает, что Анька или он, Макс, разговаривают со мной по телефону. А ещё о том, как он трудно приходил в себя, после моего отъезда.
- Он нигде не бывает. Он никуда не ходит, кроме своих секций и, иногда, Славика. Если раньше мы с Аней могли куда-нибудь вытащить его, то теперь этого практически не случается.
Я не знал, что сказать.
- Паш, врачи подозревают у мальца астму какого-то... забыл... Какого-то характера... короче, у него астма невыясненного характера.
Потом Макс говорил совсем уже что-то странное, про календари, что Санька каждый год любовно вешает над своей кроватью, про какой-то маркер, которым он зачёркивает числа в них, про то, как белеет глазами, если кто-то кроме него берёт в руки этот несчастный маркер.