После хлебниковских уравнении выходило, что площадь прямоугольника, одна сторона которого равна радиусу земли, а другая – пути, проходимому светом в течение года, равна площади, описываемой прямой, соединяющей солнце и землю в течение 317-ти дней.
Переходя затем к волнениям отдельных душ, поэт-математик доказывал, что жизнь Пушкина дает примеры колебательных волн через 317 дней.
Например, свадьба Пушкина состоялась на 317-й день, после помолвки с Гончаровой.
Смелость хлебниковских уравнений в отношении «закона души одного человека» привела ученых в состояние «опасного психо-момента» и ушли с несомненным «бумерангом» в головах.
Ибо никак – не могли связать уравнения опытных наук со свадьбой Пушкина.
Только один из профессоров, надевая галоши, молвил:
– А все-таки это гениально.
Вскоре после «вечера математики» Маяковский-Брик выпустили журнал «Взял», где Хлебников и напечатал свой бумеранг в Ньютона.
Маяковский заявил во «Взяле»:
– Сегодня все футуристы. Народ – футурист. Футуризм мертвой хваткой взял Россию. Да, футуризм умер, как особенная группа, но во всех вас он разлит наводнением. Первую часть нашей программы разрушения мы считаем завершенной. Голос футуризма вчера еще мягкий от мечтательности – сегодня выльется в медь проповеди.
Энтузиазм получал новые подкрепления, хотелось двигать горами, хотелось по-разински ахнуть кистенем по башке николаевской России, хотелось скорей приблизить шаги революции.
И эти шаги ощущались всеми, кто понимал все вокруг совершающееся.
События тучами на горизонте множились, росли, сгущались.
Искусство омертвело.
Весь мир был занят спешным самоубийством и стоял по-колено в крови.
Фокус общественности сосредоточился на Государственной Думе, где занимались поэтической критикой царского правительства, где попрежнему «героем дня» являлся Пуришкевич, синтезируя в себе Ивана Сусанина, Минина и Пожарского.
Деятели искусства поголовно спасались от войны всяческими изворотами: ни один из нас не сочувствовал мировому самоубийству.
Однако, очередь «ратного ополчения» доходила до меня.
Сначала я уехал в Москву.
Тут мы издали толстый журнал «Московские мастера» с красочными репродукциями.
Но это не спасало от фронта.
Я угнал в Крым, мечтая о миролюбивой Персии.
Жил «на всякий случай» в Новом Симеизе.
Жил с «футуристом жизни» – Гольцшмидтом, который тоже «спасался».
Мы читали лекции в Ялте, Алупке, Симеизе, бродили по горам, подыскивая «отступление», купались, как дельфины.
Превосходный спортсмен, Гольдшмидт плавал акулой и кричал:
– Попробуй мобилизуй! Немедленно уплыву в Трапезунд. Не признаю войны!
«Футурист жизни», как он называл себя, действительно был способен пуститься в «дальнее плавание», лишь бы его не забрили в солдаты.
Словом, мы не унывали.
Перед каждой лекцией ялтинский полицеймейстер Бузе вызывал меня в полицию и брал подписку, что стихов о «Разине» читать не буду.
Но я читал «по требованию публики», и лекции запретили.
В Алупке тогда жили – Алиса Коонен и А. Я. Таиров.
В Ялте – композитор Ребиков.
В Ялте нередко гостил я на даче А. Чехова, у его сестры – Марии Павловны.
У Чехова постоянно собиралась молодежь, и мы за чайным столом с пирогами (пироги стряпались какие любил Чехов) читали, пели, веселились.
В чеховском вишневом саду распевали стихи.
Мое «пребывание на курорте» кончилось тем, что однажды меня вызвали в полицию, показали свежий номер «Нового Времени», где было напечатано, что «автору „Стеньки Разина“ не место проживать рядом с Ливадией» (царским двором), и мне «предложили» убраться.
Пришлось переменить курорт.
Мы с Гольцшмидтом переехали в Кисловодск, где занялись лекционными выступлениями.
Но здесь выступать стало жутковато: Кисловодск был переполнен военщиной, и к нам постоянно приставали офицеры, – почему мы не на войне?
А у нас, на беду, и вид был самый что ни на есть – гвардейский, с ядреным мясом для пушек.
Да только это нас никак не устраивало.
Едва изворачивались, но все-таки вывертывались: наши годы здесь, на северном Кавказе, уже считались мобилизованными.
Именно – здесь.
Но мы себя «здешними» не считали и в этом смысле вообще были «нездешними».
Один коварный случай чуть не подвел нас под солдатский станок.
Дело в том, что атлет Гольцшмидт читал в Железноводске лекцию «Солнечные радости тела» (физкультура).
И, как обычно, после лекции проделывал опыт концентрации силы: он ловким ударом честно разбивал об свою голову несколько толстых досок.