Этим экспериментом заинтересовалась группа подвыпивших офицеров.
Офицерская компания явилась за кулисы к Гольцшмидту и потребовала показать еще не расколотые об голову доски.
Гольцшмидт показал.
А офицеры почему-то решили, что доски предварительно склеены, что это «обман».
Обиженный Гольцшмидт резонно ответил:
– Раз вы не верите – попробуйте об свою голову.
Один из офицеров принял «вызов», желая, очевидно, осрамить Гольцшмидта.
Офицер сел на стул, взялся за края доски, раскачал, и со всего маху дернул плашмя по своей лысой башке.
И, выпучив глаза, повалился на пол.
После столь неудачной офицерской «пробы», предвидя скандал, мы предпочли ретироваться.
И, действительно, сейчас же распространились слухи, что футуристы избили доской по голове какого-то офицера.
Мы переехали на третий «курорт» – в Тифлис, где и утвердились благополучно.
Старая Россия разваливалась вдрызг.
Об этом писали, говорили открыто.
Все жили подъемом, весело жили.
После ряда выступлений, я издал здесь книгу стихов «Девушки босиком».
Молодой тифлисский критик Борис Корнеев с неожиданной смелостью напечатал несколько статей, раскрыв революционно-политическое кредо русского футуризма.
За почином Бориса Корнеева пошли и другие критики восхвалять футуристов, как «могучих поэтов-борцов современности», как закаленных энтузиастов из «свободной страны будущего».
В солнцедатном Тифлисе в смысле газетных встреч и густых выступлений жилось превосходно.
Здесь по-настоящему любили поэтов и так кахетински принимали, что голова ходила лезгинкой.
Ого! Грузины умеют чтить поэзию!
Недаром в Грузии много своих поэтов.
Как раз тогда блестяще шумела грузинская группа поэтов-новаторов под именем «Голубые роги», это: Робакидзе, Яшвили. Табидзе, Гаприндашвили, Гришашвили.
А у армян был свой футурист – Кара-Дарвиш.
И мы, поэты, жили в тесной дружбе.
Неожиданно в Тифлис приехал Куприн прочитать лекцию «Судьба русской литературы».
Я был изумлен: Куприн никогда не читал лекций, никогда не гастролировал.
Но в первую же минуту нашей приятельской встречи Куприн объяснил:
– Ты удивлен? А удивительного ничего: в Петрограде не продают ни капли вина. Запрещено. А тут мы разговеемся и спляшем лезгинку. Сначала пойдем в цирк на «французскую борьбу» к нашему волжскому бурлаку-богатырю Ивану Заикину, а оттуда втроем в духан.
– А как же насчет лекции «Судьба русской литературы»?
– Ну, в этом виноват мой антрепренер Долидзе. Я ему говорил, что не умею читать лекций. Впрочем, как нибудь справимся. Начну со встреч с Толстым, Чеховым, Горьким и кончу футуристами.
Поехали в цирк.
Куприн купил бурдюк вина и, после «парада всемирнего чемпиона», поднес при публике Ивану Заикину.
Куприна и меня выбрали в «жюри» по наблюдению за борьбой, а. предварительно мы «приложились» к бурдюку.
За столом «жюри» Куприн шептал мне:
– Судьба русской литературы очень загадочна… Что я буду читать? Не знаю. Если сказать, что в Петрограде ждут революцию – меня арестуют. Чорт его знает, что вообще происходит в России. Николай, говорят, пьянствует с горя: скоро ему крышка, честное слово.
Борьба кончилась, и мы втроем покатили в духан.
Там – «в родной атмосфере» разговевшийся Куприн и бывший саратовский крючник, а ныне «чемпион мира» – Заикин, гак разгулялись широко, что духан «Симпатия» извергался вулканическим пиром: все столы соединились в один, все горели в речах, в лезгинке, в «сазандари».
Грузины стреляли в потолок.
«Судьба русской литературы» пировала бесшабашно.
За день до лекции, в три часа ночи, мы с Куприным шли по Михайловской улице и вдруг слышим: из подвального этажа доносится монотонное церковное чтение.
– Это читают по покойнику. Пойдем проститься, – сказал Куприн и шмыгнул в подвал.
Я – за ним.
Постучали. Впустили.
На столе лежала покойница-старушка.
Около со свечой читала монашка.
Куприн подошел – к покойнице, поцеловал ее в лоб и тихим голосом произнес речь:
– Прости, дорогая сестра, нас, несчастных бродяг, русских писателей, шляющихся по ночам нашей бездомной действительности. Не суди нас, бесправных и потерянных. Ты кончила жизнь в бедном подвале. Ну, что ж? Не лучше кончим и мы. одинокие скитальцы, по дорогам литературным, по дорогам загадочным. Что нас ждет? Не все ли равно. В жестокое время крови мы об этом не думаем. У каждого свой короткий путь, и все мы бродим вразброд, но путь к смерти –.один и на этом пути мы встретимся. Прости.