Если насчет Робеспьера это сказано, очевидно, слишком сильно, то Канта разит не в бровь, а в глаз: в одной руке держа «смертный приговор» для бога, он в другой сжимал «приказ о помиловании».
Гейне с юмором обрисовал следующую сценку, где за трагедией следует фарс. Сначала Иммануил Кант изображал неумолимого философа, он штурмовал небо, он перебил весь гарнизон, он опроверг все доказательства бытия божия, и сам верховный владыка небес, не будучи логически доказан, плавает в своей крови. Нет больше ни всеобъемлющего милосердия, ни отеческой любви, ни потустороннего воздаяния за посюстороннюю воздержанность, бессмертие души лежит при последнем издыхании – тут стоны, там хрипение… И верный слуга Канта, старый Лампе, который всю жизнь носил за профессором зонт, в ужасе смотрит на все это, холодный пот и слезы струятся по его лицу.
И вот тогда-то Иммануил Кант разжалобился и показал, что он не только великий философ, но и добрый человек. Он задумывается и полудобродушно-полуиронически говорит: «Старому Лампе нужен бог, иначе бедняк не будет счастлив, – а человек должен быть счастлив на земле – так говорит практический разум, так уж и быть – ну, пусть практический разум даст поруку в бытии божьем».
Хотя Кант-филистер побеждал Канта-философа в его теоретических выводах, но все же дух критики, содержащийся в его сочинениях, вызвал великое умственное брожение в Германии, то брожение, которое выплеснулось идеалистической философией Фихте, Шеллинга, Гегеля.
Гегель довел философскую революцию, начатую Кантом, до своего логического конца. Критическая сила теоретической мысли в его сочинениях обрела могучее оружие с помощью развитого им диалектического метода. Гегелевская диалектика решительно отвергла представление об абсолютности и несокрушимости каких бы то ни было теоретических догматов и вместе с тем представление о несокрушимости и вечности каких бы то ни было социальных порядков. Характеризуя развитую Гегелем диалектическую философию, Ф. Энгельс отмечал, что для нее нет ничего раз навсегда установленного, святого.
«На всем и во всем видит она печать неизбежного падения».
Знаменитое положение Гегеля «Все действительное разумно; все разумное – действительно» можно было также истолковать в том смысле, что все действительное в области человеческой истории становится со временем неразумным, а следовательно, подлежит революционному уничтожению.
Генрих Гейне, который был не только великим поэтом, но и глубоким философом, учился философии у самого Гегеля, рассказывал, что «стоял за спиной» великого маэстро, когда он сочинял мелодию своих диалектических построений.
«Правда, он записывал ее непонятными и вычурными значками, чтобы не всякий мог ее разобрать; иногда я видел, как боязливо он озирался от страха, что кто-нибудь его поймет. Меня он очень любил, так как был уверен, что я никогда его не выдам; в те времена я ведь даже считал его раболепным. Когда я как-то возмутился положением „все действительное – разумно“, он странно усмехнулся и заметил: „Это можно бы выразить и так: все разумное должно быть действительным“. Он поспешно оглянулся, но сразу же успокоился…».
И Гейне приводит другой забавный пример того, как Гегель смелые идеи облекал в весьма осторожные, половинчатые суждения, на первый взгляд совершенно безобидные. Так, Гегель утверждал, что христианство прогрессивно уже потому, что оно проповедует бога, который умер, в то время как языческие боги вообще не знали смерти. Кажется, философ поднимает здесь христианство на щит. Но попробуем додумать его мысль. Не хотел ли он сказать, что еще большим прогрессом для человечества явится признание того, что бога вообще никогда не было?
Гегель мог бы воскликнуть словами Мефистофеля в «Фаусте»: «Я дух, который вечно отрицает, ибо достойно гибели все то, что возникает».
Впрочем, сам Гегель был далек от того, чтобы делать миропотрясающие, «мефистофельские» выводы из своей диалектики. Гегель был слишком добропорядочным бюргером и верноподданным королевско-прусским чиновником.
Подобно Канту, Гегель являл собой и революционера и филистера в науке одновременно. Он до блеска отточил меч диалектики, но, к сожалению, лишь затем, чтобы спрятать его в заржавленных ножнах своей системы и, поцеловав их, «рыцарски» преклонить колени, а также увенчанную знаменитым ночным колпаком седую голову перед своим повелителем – Фридрихом Вильгельмом III, за что удостоился звания официального философа.
Для того чтобы создать из наследия немецкой классической философии «алгебру революции» в подлинном смысле этих слов, для этого нужны были иные головы, иные характеры. Нужны были люди, свободные от всяких филистерских оков старого общества, высоко поднимающиеся над своей эпохой, люди, которые не устрашились бы результатов собственного мышления и бесстрашно воплотили их в действие, люди, для которых верность науке и преданность революции были бы единственными верноподданническими чувствами.