Зато церемонию смены караула у Мавзолея смотреть ходили.
О грядущей победе коммунизма во всем мире мы, конечно, твердо знали, но о смысле этого лозунга никто не задумывался — своих забот хватало.
К началу 50-х годов бытовая жизнь устойчиво вошла в мирное русло. Подражание блатной моде: сапоги со спущенными голенищами — «прохари», кепки на уши с короткими козырьками — расхожий товар на рынке в Перово, всегда поднятые воротники пальто, словечки на «фене» в разговорах, массовые уличные драки — все это смыло временем. Жизнь налаживалась, восторжествовал семейный уклад, приверженный к трудовым ценностям, прошедшая испытания на верность, повзрослевшая вместе с нами бескорыстная мальчишеская дружба.
Высветились манящие цели в жизни, которых не достичь в «прохарях» и перовской кепке.
А сколько ребят, «короливших» в своих дворах, безвозвратно погибло, затянутых черной дырой криминала!
И немалую роль в нашем выборе жизненного пути сыграла — хотите верьте, хотите нет — послевоенная милиция.
Молодые ребята, недавние призывники, успевшие поучаствовать в боях за Родину, но не успевшие получить мирные профессии, по окончании войны тысячами пришли на службу в милицию.
Таких нельзя было ни подмазать, ни запугать. Уголовный мир их уважал и побаивался. А с нами, когда мы попадали в отделения, в основном за уличные драки, эти новые стражи порядка разговаривали не как с упертой шпаной, а как со взрослыми разумными людьми, стараясь наставить на путь истинный.
Милые мои друзья детства с «нашего двора» — Володя Тарасов и ты, доктор наук, Витя Таргульян, — ведь так было, было!
Многие мальчишки, заметно постарше меня, мечтали сбежать из дома на фронт, воевать с фашистами. И пытались осуществить свою мечту. Их отлавливали по дороге и возвращали домой. Сыновей полка из них не получалось. Но сыновья полков все-таки были. Они, обездоленные, усыновлялись воюющими полками и осуществляли мечты сотен тысяч мальчишек всей нашей страны.
Эта встреча произошла летом 1946 года.
Мы гоняли во дворе в футбол, когда появился кто-то из наших ребят и заорал:
— Пацаны! Скорее! Там, на площади…
Мы гурьбой высыпали со двора на площадь. На углу площади, уже в окружении кое-кого из наших, стоял парнишка в военной форме. Офицерская фуражка, сдвинутая к затылку, солдатская гимнастерка под ремнем и с погонами рядового. Ногу в офицерском хромовом сапоге он щегольски отставил в сторону. Но главное: на груди у парнишки две медали. На одной красными буквами надпись «За отвагу».
Сын полка!
Мы молча глазели на него, мучимые восторгом и завистью. А он спокойно рассматривал нас, гоняя мундштук папиросы по углам рта. Глаза у него были очень светлые на загорелом лице. А когда улыбнулся, от углов глаз разбежались пучки морщинок. Такие морщинки бывают только у взрослых, много повидавших мужчин. У мальчишек таких морщинок не бывает. Не должно быть.
На становление моей личности еще в мои детские годы заметно повлиял Борис Леонидович Пастернак, особенно его стихи — поразительная способность поэта делать человеческие чувства физически осязаемыми, почти зримыми.
Я уже писал о том, что, предаваясь воспоминаниям, все время запрещаю себе что-то выдумывать. Вот и книга моих воспоминаний о поэте так и названа — «Невыдуманный Борис Пастернак». Повторением нескольких страниц из этой книги мне хотелось бы завершить воспоминания о моем детстве, чтобы, опять же ничего не выдумывая, с Божьей помощью начать вторую книгу о моей юности, о начале творческой жизни и о событиях и людях, сохраненных бесценным даром человека — памятью.
Пастернак начался для меня осенью 1943 года.
Помню, как я пытаюсь разглядеть его в полутемном углу квартирного коридора, где он возится в открытом старом шкафу со скрипящими дверцами. Кажется, он пристраивает туда свой блекло-желтый выцветший плащ и сует на полку немыслимо заношенную шляпу с отвислыми полями.
— А вы не знаете, скоро ли придут ваши родители?
Он стал часто появляться в нашем доме, иногда в отсутствие родителей.
— Я их дождусь, — говорил.
И терпеливо ждал, перебирая книги в отцовской библиотеке. Иногда я заставал его лежащим на коротком диване, даже не снявшим куртку и обувь. Он спал, повернувшись лицом к диванной спинке, подложив под скулу сложенные ладони, подогнув колени так, чтобы ботинки свисали над краем дивана. В лице его не было покоя, казалось, он не спит — притворяется. Пока он лежал в комнате, я, восьмилетний мальчик, ходил рассматривать его плащ и шляпу, примерял ее. Почему-то из-за этого плаща и шляпы он мне казался необычайно загадочным. Особенно завораживала его необычная фамилия — Пастернак. В моем представлении фамилия эта, больше похожая на имя пришельца из какой-нибудь неизвестной мне сказочной страны, была ему к лицу, как подошел бы бархатный берет с пушистым пером. А он вместо такого берета и длинного романтического плаща носил старую шляпу-гриб и выцветший «пыльник». И это несоответствие человеческого лица по имени «Пастернак» и как бы чужой ему одежды заставляло меня думать о какой-то скрываемой им печальной тайне. В общем, о каком-то «заколдованном принце». Странно, но я никогда не задумывался и не спрашивал о его возрасте. У него не было возраста, как не бывает его у дождя или у ветра.