— Ты зря, ты вот ходи к нам чаще, право, пионером будешь!
— А хочешь, мы на корабль завтра пойдем — приходи.
— На какой? — удивился Моряк.
— На «Коминтерн», моряков навестить, наше звено имени крейсера «Коминтерна», пойдем, право!
Моряк и слова вымолвить не мог.
— Пойдешь, значит? — перебил вожатый звена, — завтра в 10 часов утра.
Глава шестая
НА КОРАБЛЕ
Длинным золотым жуком кажется Южная бухта, так ярко блестит на солнце нефтяной налет на ее черной глади.
Дремлют старинные миноносцы, обреченные на разбор, а около них пригрелись незаметные глазу хищные подводные лодки.
Вдоль берегов толпятся неуклюжие угольные шаланды и еще какие-то старые корабли вылезают ободранными носами на берега. Среди всего этого случайным гостем стоит крепко пришвартованный красавец «Коминтерн».
Задорный буксирка куда-то удрал, и «Коминтерн» стоит спокойный, невозмутимый столь неподходящей обстановкой.
Военморы в грубых холщевых рубахах, черные как «арапы» грузят уголь.
Верещат лебедки.
— Вира, вира по малу![6]
— Майна![7]
Отрывисто выкрикивают боцмана.
— Полундра![8] — сердито срывается иногда.
Уголь, едкий и липкий, забирается везде, и в ботинки и в нос. Хрустит на палубе, мажется. Надоедливый.
К обеду едва-едва кончили.
— А ну-ка — сказал крепконогий боцман и, засучив штаны, взял кишку. Она фыркнула, брызнула, и потоки воды заиграли радугами, отдирая и унося грязь.
Матросы с хохотом бегали под струями и щетками убирали палубу, Боцман со свирепым видом пускал какому-нибудь неловкому струю пониже спины и хохотал вместе со всеми, глядя, как тот удирал на карачках.
За таким занятием застало звено «Краснофлотец» своих шефов.
— А, «смена смене»!..
— Постой, малость окропим!..
— Грязь смоем, чтобы смене в хорошем виде предстать, — шутили комсомольцы, стаскивая измоченные грязные рубахи и удирая обмыться и переодеться.
По скользкому трапу забрались ребята на крейсер.
Моряк выдавался из шеренги, задевая всех, и совсем терялся на людях, а пионеры — как дома.
— Кузьмич, здорово!
— А, сам Кузьмич!
— Вот Кузьмич!
Встретили все увалистого белого парня и затормошили.
— А Керзон где?
— Фьют, фьют, фьют.
Из кубрика катил на всех четырех смешной пестрый пес.
— А стенгазета вышла?
— Нет? почему?
— Клеить некогда.
— Ребята, не дело, а? Надо устроить. — И повалили вниз через кубрик в красный уголок.
Очевидно, они здесь не первый раз.
Моряк не поспевал, он заглядывался всюду, то к орудию прилепится, то койки подвесные его заинтересовали, то военмор, что спускает флаги на мостике. Раньше издалека его видел, а теперь вот он, рядом. Ведь на корабле, да еще на каком, на самом главном!..
Пионеры разложили стенгазету на полу, и работа закипела. В круглые окошки-иллюминаторы лился свет и блестел свежий клей на полосах разноцветной бумаги. Моряк совсем рот разинул.
— Вот так вот, ему бы невдомек, а они вон что делают!..
Военморы наперебой заговаривали с ребятами, водили их по кораблю. Моряк с одним из пионеров пошли смотреть машины. Долго пробирались куда-то вниз. И чем ниже, тем делалось жарче; кто-то пыхтел, посапывал, большой и горячий, и от его вздохов, казалось, двигался пол и дрожало нутро корабля. Вот за решеткой тускнеет огонь, и в его багряном свете копошатся люди. Они черные, рубахи на них мокрые, стоят колом, иные без рубах, и потоки пота делают их полосатыми и жуткими.
Это кочегары у котлов. «Духи» — называют их военморы.
Тяжелыми вилками они подламывают[9] уголь, открывают вдруг чугунные дверцы топок и прямо в полыхающее пламя суют черную пищу. Котлы воют зверями и повизгивают, скулят, когда снова зажимает им пасть закрышка. Моряку стало тяжко, ему показалось, он лезет в ад, и черти с вилами, и пламя, а неба не видать!
— Вот это котлы, их сейчас чуть поддерживают, а на ходу близко не подойдешь, ух, пышут, — как будто угадав его мысли, сказал военмор.
Вечером собралась команда на баке.
Весело пробили вечерние склянки, город развесил огни; желтым парусом закачалась луна в черноте летнего неба.
От орудий легли странные тени, корабль потерял очертания. Хорошо и необычно было сидеть, поджав ноги, на палубе и слушать рассказы комсомольцев, как они ходили в тендру[10] на стрельбу, как поймали дельфина, как «Кузьмич» свалился в воду на ходу и много, много интересного.
На носу стоял часовой, отражался в лаковой воде и щурился на красный глаз сторожевого фонаря.
Так бы и не ушел Моряк с корабля! Хоть бы юнгой его взяли, стал бы по канатам лазить, а уж не то, так кочегарам пить носить, чай им без воды тошно, — а спать — хоть под пушкой, в башенке; есть бы он и не запросил, да и много ли ему надо? Однако, пришло время, с корабля ушли и Моряка взять не забыли.
Глава седьмая
КАК ПРИНЯЛИ ТОРГОВЦА
Ночь не спалось. Не хотелось верить, что опять в кротовой норе. Задремлет и кажется — выпуклая палуба, таращит глаз фонарь и гудят котлы, фырчат, наверно хотят ехать, — Моряк жмется в комок, авось не заметят, а там в открытом не выбросят. Но котлы шипят сильнее, становится горячо, а корабль — ни с места.
Очнется, протрет глаза, а это не котлы, а тетя Мавра завалилась и пышет жаром, храпит. Тьфу! — опять не спится и раздумье лезет.
— Почему они смена, пионеры-то. Так их и зовут — смена!
Долго думает, все вспоминает про них, как ходят, как говорят, как газетину клеили, и видит — не как наши ребята.
Под утро он засыпает и видит во сне, что и его хлопает по плечу военмор и говорит: «вот смена!», и ему становится легко и радостно.
Пацаны на Моряка удивлялись: как же, — бывало, встретятся пионеры, один ли, целое ли звено, посмеется, заденет их первый. Раз как-то уезжали они поездом, да на станции все распевали «Взвейтесь кострами». Барабан-то и не усмотрели. Пацаны сперли, продавили, да внутрь кошку дохлую Моряк запихал— нате, дрынгайте! А вчера вот шел по базару пионер, а галстук длинный. Подошел папиросник Луна:
— С моей матери платок, чем пахнет? — да сморкнулся в конец…
Едва его Моряк живым выпустил, а пацанам отмочил, рты разинули:
— Крысы, крысы вы есть, a они — смена, понимают о жизни больше и дело делают!
Совсем вывернулся парень. В отряде стал часто бывать; слышал беседы вожатого, приглядывался и как-то раз признался вожатому того самого звена «Краснофлотец»:
— А я бы тоже с вами…
Неудачными буквами, разными, кривобокими чертил заявление, и вот настал день. Все ребята как ребята, а тут уперлись глазами — пытают.