Я нашел винную лавку. Пока хозяин продавал мне выпивку, на лице у него было ясно написано омерзение, которое я ему внушал. Алкоголь только еще больше взбудоражил меня и нисколько не помог успокоиться. Видимо, слишком мешал страх. Фантомную боль в паху никак не удавалось утопить в спиртном. Не помогли ни первая бутылка, ни вторая.
Я отправился дальше. Пьяное пошатывание вдоль Голливудского бульвара, потом к югу, до бульвара Сансет.
Ну и видок у меня был, наверное, когда я наконец каким-то образом доплелся до «Колониал». Отвратительный, пропитанный по́том, пьяный, зловонный, я, должно быть, напоминал недостающее звено эволюции. Подобие человека, но еще не самого человека. Мне хотелось только одного — забиться поскорее в свой номер и дожидаться нового дня, спрятавшись ото всех. Я запустил руку в карман… Ключа там не было. Потерялся — вероятно, выпал там, под знаком «Голливуд». Можно было бы просто спуститься вниз, к конторке портье, попросить новый ключ.
Можно было бы.
Но я, накачанный спиртным и избитый, предпочел вместо этого устроить истерику. Я нашел какой-то стул в дальнем конце вестибюля и вернулся к своему новому времяпрепровождению — стал реветь, как девчонка. Я сидел там в собственных нечистотах, в собственной мерзости, в темном углу, куда загнали меня эгоизм и похоть: женись или умри. Я оказался в клетке, и это ощущение, что я попал в ловушку и стены вокруг меня смыкаются, заставляло меня рыдать все яростнее.
Руки.
Чьи-то руки на мне. Нежные, любящие черные руки — ласкают меня, держат меня. И голос — такой же милый и добрый, как эти прикосновения.
Дори. Дорогая, прекрасная Дори. Добрая, красивая Дори. Никогда раньше я не замечал, какая она красивая. Эти всепрощающие глаза. Эта шелковистая кожа. Этот рот, который так и хочется поцеловать… Дори — вечно участливая, в какой бы поздний час я ни пришел, сколько бы раз я от нее ни отмахивался. Дори. Я никогда не подозревал… Никогда… Я полюбил Дори. И во мне говорил не только хмель. В ее прикосновении, в ее объятиях чувствовалась такая приязнь, такое влечение — одиночество девушки, которая трудилась бок о бок с чужим успехом, богатством, славой, любовью масс, но всегда отказывала в любви самой себе, — что одинокий мальчишка, по-прежнему живший во мне, не смог против всего этого устоять.
Я обнял Дори, притянул ее к себе и сказал:
— Дори, я люблю тебя.
Она отвернулась, но я не дал ей возразить. Я тихо поцеловал ее, повторил несколько раз, что она нужна мне, что я должен быть с ней. Повторил, что люблю ее.
Наверное, она говорила, что я не в себе, что я пьян. Мне удалось ее разуверить. Удалось убедить ее в главном: что мы предназначены друг для друга. Мы должны быть вместе.
Вероятно, это Дори привезла нас в Лас-Вегас. Я был в таком состоянии, что живыми мы бы не выехали из Лос-Анджелеса, окажись за рулем я.
Конечно, того, что произошло, не должно было произойти, но я продолжал оставаться достаточно пьяным, чтобы купить пятидолларовую лицензию и десятидолларовую церемонию.
Наверное, я все еще был пьян, и можно сказать, что не страх перед угрозами толкнул меня на эту женитьбу. Брак был ошибкой, да, но эту ошибку я совершил не под угрозой ножа, приставленного к моей мошонке. Мне необходимо было верить, что я по-прежнему сам себе господин. Во всяком случае, мое эго нуждалось в подтверждении этого. Как бы то ни было, дело было сделано. Мисс Дори Уайт стала миссис Дори Манн. И вот в чем фишка: когда все осталось позади, я все-таки женился на БЕЛОЙ[53] девушке.
Я позвонил Тамми. К тому времени, когда я собрался с мыслями и решил все ей рассказать, вести о моей женитьбе уже широко разнеслись: головорезы Гарри, видимо, позаботились о том, чтобы всем стало известно: слухи о его звездочке и Джеки Манне — не более чем слухи.
Тамми, видимо, предполагая, что я буду звонить, не подходила к телефону. Ни на пятый, ни на пятнадцатый, ни на двадцать восьмой раз. Тогда я позвонил в «Мотаун», попросил подозвать ее. Подошел Ламонт Перл.
— Дай мне поговорить с Тамми, — рявкнул я ему.
— Не думаю…
— Плевать мне, что ты думаешь. Она рядом?
— Это не…
— Рядом она или нет!
— Да, она ря…
— Позови ее к телефону!
— Зачем? Зачем, Джеки? Что ты ей скажешь, а? Что, черт возьми, ты можешь ей теперь сказать? — Голос Ламонта отрезвил меня, успокоил. Готов поклясться, я даже по телефону чувствовал, как его большой палец скользит по кончикам остальных четырех пальцев.
Я тихо проговорил:
— Правду.
— Правду, отъявленную ложь — какая разница? Разве теперь существует какая-то разница? Ведь ты женился. Ты женился на горничной, повинуясь минутному капризу, и столько лет отталкивал от себя Тамми. Невозможно смягчить такой удар после того, как уже нанес его.