Он сел на край кровати, потом прилег как был, не раздеваясь.
Так хочется спать!
Ночь была беспокойной. Кедвин не просто так сказала, что он плоховато выглядит. Может быть, удастся отдохнуть хотя бы сейчас, до обеда?
Он вздохнул, закрыл глаза и почти сразу соскользнул в сладкую полудрему…
…Тишина исчезает, воздух наполняется чуть слышными звуками. Они становятся громче, превращаются в музыку, потом, в миг — в дикую какофонию голосов, звона стали, топота копыт… От этих звуков воздух становится гуще, давит на грудь, дышать все труднее. И вот уже это не воздух, а холодная рыхлая могильная земля, она всюду, и уже нет сил вздохнуть…
…Он рывком сел, всхлипывая и судорожно глотая воздух. Бесконечно долго ждал, пока утихнет дрожь и стук крови в висках.
Неужели снова? Но почему сейчас?..
Он встал, подошел к туалетному столику, нашарил в ящике пачку сигарет и зажигалку. Открыл окно, сел на подоконник и закурил. Думать ни о чем не хотелось, а хотелось чего-нибудь покрепче этих чертовых сигарет. Был, конечно, вариант — во время намечающейся вечеринки напиться до бесчувствия, благо опасности здесь ждать неоткуда.
Знать бы еще, что это поможет.
*
Кедвин стояла у окна, глядя в дождливый сумрак. В памяти у нее эхом отдавались слова недавно услышанной песни.
Конечно, это просто песня, известно, в каком году и кем написанная. Но то, что Митос выбрал именно сейчас именно эту песню…
Время играет странные шутки с памятью, думала Кедвин. Ее собственное прошлое, ее молодость, была теперь очень далеко, и все меньше оставалось Бессмертных, которые помнили то же время или были тогда с ней знакомы. Они уходили один за другим. Грэйсон, Дарий, Ребекка… Калас, черт бы побрал этого негодяя!
Иногда она думала об этом, представляя, как проходят годы, потом века, память подергивается туманной дымкой, но подтвердить, что это именно память, а не фантазии уставшего от бесконечной смены лет рассудка, уже некому.
В такие минуты ей становилось страшно.
Сейчас она ощутила легкий озноб при мысли о Митосе — о космическом одиночестве, в котором должна пребывать столь древняя душа. Возможно, эта душа уже неспособна выражать свои чувства так, как это принято среди обычных людей. Само по себе это соображение ничего не меняло и ничего не доказывало. Жалость и сочувствие в таких делах неуместны.
В сущности, подобные мысли посещали Кедвин не впервые, но враг не переставал быть врагом только потому, что казался одиноким и несчастным.
Почему она все время думает о Митосе как о противнике?
Даже тогда, после тренировки в зале, пусть на одно мгновение, но она вообразила его действительно проигравшим. Наверно, всему виной ощущавшаяся в нем странная смесь могущества и беззащитности, наивности и совершенного, абсолютно циничного знания. Это было завораживающе привлекательно!
И возбуждающе.
Кедвин была уверена, что Митос пытается внушить ей какую-то мысль. Пытается что-то сказать и, наверно, боится, что она не поймет или не услышит. Но зачем все эти тайны, почему нельзя просто сказать, что именно так его беспокоит? Ведь дело наверняка не в том, что он не находит слов, чтобы объясниться в любви. Экая невидаль! Но тогда что?
*
Колокольчик зазвонил, созывая гостей обедать.
Кедвин вышла в коридор и, подумав, задержалась возле комнат Митоса. Постучала в дверь. Ответа не последовало, и она спустилась в столовую.
Митос за обедом не появился. Кедвин видела, как дворецкий что-то тихо говорит хозяину, тот кивает и вполголоса же отдает какие-то распоряжения. Никто как будто и не заметил пустого места за столом.
Решив не идти против желания хозяина, Кедвин дождалась окончания обеда и только тогда подошла к Леру.
— Вас не удивило отсутствие Адама Пирсона?
— Нет, не удивило, — отозвался тот. — Он не совсем здоров. Я велел отнести обед ему в комнату… Разве он ничего вам не говорил?
— Он не любит распространяться о своих проблемах, — уклончиво сказала Кедвин.
— Понимаю, — покивал Леру. — Но он приезжает сюда обычно именно ради этого — поправить здоровье. Удивительно, на вид и не скажешь, что у него такая хворь.
— Вы знаете, что с ним?
— Я не знаток болезней нервной системы. Да вы лучше с ним поговорите, вы же все-таки не чужие.
В некотором смятении Кедвин снова поднялась на второй этаж.
Что это — игра? Или ему действительно так плохо? Но такие вещи здесь никого не удивляют. Может ли это быть притворством?
Подумав немного, она все же решила проявить некоторую настойчивость.
— Адам! — окликнула она, постучав в дверь. — Адам, ты слышишь? Это я, Кедвин. Открой. Открой, черт тебя побери, я все равно не уйду!
За дверью послышались шаги, потом замок щелкнул, но дверь не открылась. Повернув ручку, Кедвин вошла. В гостиной никого не было.
Митос обнаружился в спальне — сидел на подоконнике и открытого окна и курил.
— Я думала, ты бросил, — заметила Кедвин, глянув на забитую пепельницу.
— Я тоже так думал.
Кедвин подошла и присела рядом с ним на подоконник.
— Что с тобой, Митос?
— Со мной? Ничего.
— Так ли? Почему ты не пошел обедать?
— Не хотелось.
— А что за болезнь, о которой тут все наслышаны?
— Ну, надо же как-то объяснить приступы внезапной меланхолии.
Кедвин некоторое время молча смотрела на него; вроде бы ничего особенного, но именно сейчас она была убеждена, что он лжет. До сих пор такого не бывало.
— Значит, все хорошо, — сказала она спокойно.
— Да, все замечательно.
— Что ж, — она встала и пошла к двери, но на полпути остановилась и оглянулась. — Кроме одной вещи…
— Да? Какой же?
— Я не понимаю, зачем ты пытаешься меня обмануть.
Его рука застыла, не донеся сигарету до рта.
Ждать, пока он придумает достойный ответ, Кедвин не стала.
*
Ей не хотелось сидеть в доме до ужина, и она, потеплее одевшись и захватив зонт и непромокаемый коврик, отправилась на прогулку. Неподалеку от дома начинался лес, и у самой кромки его было маленькое тихое озерцо. К нему вела дорожка, а обрубок древесного ствола на берегу был явно оставлен в качестве скамейки. Постелив на него коврик, Кедвин села и плотнее закуталась в плащ.
Итак, Митос нездоров.
Молодежь вроде МакЛауда может пребывать в наивном заблуждении, полагая, что Бессмертные не болеют. Так и есть — в том, что касается болезней плоти. Но за долгую жизнь Кедвин видела не раз и не два, какие мучения приносят ей подобным иные, невидимые болезни. В том числе та, которая называлась «память».
Воздух наполнился гулом Зова, и Кедвин оглянулась. По тропке в ее сторону направлялась Мишель.
— Привет. Я не помешала?
— Нет. Иди сюда, садись.
Кедвин подвинулась. Мишель уселась рядом с ней — благо на коврике как раз могли уместиться двое.
— Ты оставила своих кавалеров?
— Да ну их, — сморщила нос Мишель. — Они мне еще вечером надоедят. А как ты?
— А что я?
— Ну… у вас с Адамом… кажется, не все получается?
— А что у нас с ним должно получаться? Я не знаю, что с ним творится, Мишель. Он как будто хочет мне что-то сказать, но никак не решается. Это странно, и я думаю, что любовь тут ни при чем. Ну да это наши дела… Как тебе — нравится здесь?
— Нравится, — вздохнула Мишель. — Тихо, спокойно… Никогда не думала, что жить без телевизора и магнитофона так приятно. Но я теперь за вас беспокоюсь.
— Не беспокойся, — сказала Кедвин. — Мы разберемся. Не дети все-таки.
Мишель посмотрела на нее, увидела улыбку в глазах — и тоже улыбнулась.
Мелкая морось, собираясь на ветвях деревьев, падала на землю крупными каплями; больше тишины не нарушало ничто, и от этого становилось теплее и спокойнее.
Кедвин спрятала руки в рукава и стала смотреть на озеро; Мишель сидела тихо, не мешая ее мыслям и о чем-то своем задумавшись.