Одна из семи заметок поведала о старом бригадире, которого порекомендовали автору как хорошего работника. Тот рассказывал о себе гладко, стройными фразами, видимо делая это не впервые. Получилась натуральная поэма. Гаврилик был упоен ею, а потом ему сказали:
— Пахать он умеет. А забудешь из дому денег взять на обед, попроси у него взаймы — так голодным и останешься.
Рецензенты были свои, утешили, приметив его расстроенный, убитый вид:
— Ничего, писарь пишет, утка свищет — только перышки летят. Еще не на таком пообжигаешься…
Он пожалел, что не был задержан при попытке напечататься, что не догнать разлетевшееся по городу вранье.
О мире в красках завтрашнего дня писать легче. Тут нет фальши, он действительно существует, вырастает в тебе и выплескивается наружу из переполненной души. Нужно только вовремя запечатлеть мгновение, когда видишь его наиболее отчетливо.
Гаврилик работает до пяти часов, как и вся редакция. Не поспевал бы он сюда, если бы Аверьянычев но засиживался вечерами в отделе: дома его никто не ждет.
Лестничные пролеты цеха сквозят незастекленными окнами. Гаврилик бегом поднимается на крышу и едва переводит дыхание — от удивления или от гордости, быть может. Никак не привыкнет к простору, открывающемуся с высоты.
Смотрят на него чуть насмешливо, но все же одобрительно.
— Рабкор! А мы думали — новый мастер или на практику к нам.
У бригадира Жусупова свежий, необтертый комбинезон. Однако по манере держаться сразу узнаешь кадрового строителя, со стажем под четверть века…
— Красиво получается, — кивает Гаврилик в сторону махины теплообменника, опустившегося, подобно дирижаблю, на бетонные стояки. Жусупов мнет папиросу и о ответом не торопится.
— Бетонщики держат, развернуться не дают. Не дачу свою строят, там бы они по-другому время считали.
Опоры, задвижки, трубы, целые километры труб, органно гудящих на ветру… То сияющие, то сумрачные дни… Как знакомо Гаврилику все это! Его бригада работает неподалеку, на таком же объекте. Его отпустили на час, «в творческую командировку». За полтора месяца они тоже собрали цех, да еще какой! В апреле на его месте и котлована не было. Степь колыхалась, да ближе к Уралу квадратились колхозные поля.
— Работаем, — неопределенно говорит Жусупов. Он разостлал на коленях простыни рабочих схем, листы которых залохмачены по углам. — Можно и красивее найти. Вон у Корчагина ребята — орлы!
Он щурит и без того узкие глаза. И вскидывает плечо, защищаясь от порыва ветра, словно боксер от удара.
Гаврилик с трудом сдерживает улыбку. Потому что уже заходил к корчагинцам. Их бригадир отослал нежданного репортера к соседу.
— Моя молодежь, — говорит, — и десяти строчек не заслужила. Вот у Жусупыча — гвардейцы, о них пиши, не промахнешься.
Вчера Гаврилик наблюдал, как ставили газовую колонну. Это цилиндрическое, на ракету похожее сооружение медленно, почти незаметно для глаз приподнималось с подушки из железнодорожных шпал и, вминаясь в них одним концом, шло вверх. На рискованном пределе дрожали натянутые струны тросов и растяжек портальных кранов. Три дизельных трактора ревели, будто разъяренные медведи. Они выпускали облака черного дыма, рыли гусеницами землю, стремясь подать серебристое тело колонны вперед. Еще усилие — и она поднялась, чтобы вершиной упереться в облака…
Увлеченный зрелищем, Гаврилик забыл спросить, кто вел подъем. Сегодня узнал: второе корчагинское звено. Вот ведь, черт лысый, хоть бы слово сказал об этом!
В редакции организовали встречу с ветеранами. Они сразу откликнулись на приглашение. Пришли торжественные, что называется, при параде, расселись чинно, слегка настороженно: в честь чего это они понадобились?
Гаврилик пристроился в уголке и смотрел во все глаза. Постепенно старики разговорились, даже разгорячились, вскоре непонятно стало — уж не комсомольская ли ячейка собралась?..
Они помнят раздольно колосившиеся в степи хлеба и полевой стан у рощицы, которую вырубили, а после разбили тут городской парк. Первый год они жили в палатках до октября, уже по снегу переселялись в дома. Кое-кто так и живет до сих пор в тех бараках.
Город и его большая химия — главное вещественное доказательство того, что они тоже были молоды и сильны. А подробностями их воспоминания скудны, летописанием никто не занимался.