В газете промелькнуло объявление об открытии комсомольского клуба при райкоме — не податься ли туда? Надо же что-то искать. Из двух вариантов действий лучше тот, который активнее. В нем проявляешься ты сам, вопреки случайным посторонним силам.
Краски улицы глубоки и чисты, как перед большой переменой погоды. Завтра в следах по снегу проступит вода, торопливо всхлипнет капель. Разевают рты чугунные лягушки, и вздрагивают акации в ночи — никогда еще не видел таких лунных, пронизывающе ясных ночей.
Слава той зимней, некончающейся весне за улыбку, пусть обманувшую, за все, на миг осветившее твое бытие. И за примулы на снегу… Ты мог отдать их Аленке, она перестала бы хныкать. «Стало бы вас двое», — сказал Тимоша.
Свет режет открывающиеся глаза.
Ведь была улыбка, ты не выдумал ее, она грела тебя — разве этого мало?
На слет собралось несколько сот человек. Самодеятельные барды провели свой конкурс и объявили антракт до генерального костра. Сложенная на поляне огромная пирамида из сучьев и стволов полыхнула будь здоров!
В безумствующей возле огня толпе я потерял команду «Эры». И сразу заскучалось среди общего веселья, хотя какие-то незнакомцы пытались втолкнуть в круг. Там, где шумят, ничего не слышно.
Я пробирался между палатками, обходя их стороной, — возле одной веселятся, возле другой выясняют отношения, возле третьей уже целуются. Разгреб золу брошенного костерка, набросал веток на угли. Ничего, терпи, все воздастся. Одиночество есть форма суверенитета души. Она страшит лишь того, кто сам себе не интересен.
Как ни странно, думалось о работе. Превратить бы час сдача очередного объектика в своеобразный торжественный ритуал. Собирать всю бригаду, выслушивать благодарности хозяев обновленного дома или детсада за добросовестный труд. Праздника хочется. А то ведь ушли втихомолку — и прощай, опять будни заедают…
Послышался разбойный хруст, кто-то ломился сквозь кусты, словно спасаясь бегством. Зойка… Явилась она случайно, почему-то тоже удалившись от общества, и очень удивилась, увидев меня. Вернуть отшельника в компанию ей не удалось. Мы обменялись любезностями относительно некоторых индивидуалистов и некоторых слишком уж воинственных предводительниц.
Перебеги огня изумительно повторялись в блестках Зойкиных глаз. «Но я — бывалый костровой, не проведешь меня!»
Накануне, рубя сухостой, умудрился загнать себе под локоть приличный сучок. Никому ничего не сказав, ушел в медицинскую палатку. Ее хозяин — студент — ковырялся в ране швейной иглой — лучшего инструмента у него не нашлось — и признавал, что его профессор, увидя ученика за такой первобытной операцией, упал бы в обморок. Или счел это народной медициной.
Сучок он все же выколупнул. Я вернулся к своим, надев рубашку с длинным рукавом, чтобы не бросался в глаза бинт. Но Зойка о происшествии пронюхала и долго зудела незадачливому дровосеку насчет безопасности в походах.
А сейчас она спросила:
— Как у тебя рука?
— Ничего, терпимо.
— Лучше б я сама пострадала, — сказала она сварливо.
— Зачем тебе?
— Вдруг пожалел бы кто-нибудь…
Зойка, взывающая к милосердию? Это было что-то новенькое.
«Порой до боли хочется участья, внимания иль жалости чуть-чуть», — процитировал я себя. И неожиданно прочитал полностью стихотворение, в котором участье, конечно же, рифмовалось со счастьем и утверждалось, что порою доброта нужнее хлеба.
Поразить ее более и глубже я бы не смог при всем желании. Она с начальственной безоговорочностью потребовала еще стихов. И слушала, слушала их, хотя они уже не затрагивали столь милые ей темы некоммуникабельности и дефицита доброты.
Во тьме вставали чудные видения. Проза то звучала или стихи? «Медлительная торжественность заката… Постепенно гаснет синева. Скользит по облакам луч далекой звезды. И надо, чтобы сердце дрожало в этом зыбком блеске, полнясь запахом немыслимых трав, чтобы просилось далеко-далеко, в золотую страну небылиц. Оно зовет в простор, полный поэзии, легкой как паруса, и небывалой, как дерзновенный путь кораблей. Бушует белопенный океан садов, сладко мучая памятью о неслучившемся. И томишься ощущением красоты, которую обязан назвать по имени, познакомить с нею всех…»
Ничего не происходило. Она просто слушала, и все. Угарно дымили угольки. С поляны доносились взрывы хохота, там продолжалось веселье.
Она очень поняла меня в том, что ты проклянешь себя, если произнесешь протискиваясь в автобус: «Проходите вперед, там свободно!» Хоть, похоже, не отступит перед самым переполненным общественным транспортом. Абсолютно согласна, что искусству должны быть присущи неожиданность и даже алогичность, иначе в нем процветали бы чиновники. У нее щиплет в глазах, когда она видит маленьких ребятишек (обижали ее, что ли, в детстве?). И вообще целыми днями стоят у глаз слезы. Достаточно незначащей, крохотной обиды, чтобы они вылились, не стихая долго-долго… Она, пока в институте училась, душ пятнадцать проводила «в последний путь» — свидетелем в загсе была.