– К нам гости! – прозвучало где-то в глубине дома. – Подождите, пожалуйста, – добавил тот же механический голос, обращаясь на этот раз к чиновнику.
Дверь отворилась. По бледному худому лицу, показавшемуся в темном проеме, пробежала целая гамма выражений – удивление, что-то вроде испуга и, наконец, настороженность.
– Я думала, это оценщик. – Женщина вызывающе вскинула подбородок.
Чиновник улыбнулся самой обворожительной из своих улыбок.
– Вы – мать Грегорьяна?
– Так вы, значит, к ней. – Тощая женщина равнодушно отвернулась и направилась внутрь дома, – Проходите.
Судя по всему, когда-то этот узкий коридор был обит яркой тканью с веселеньким растительным орнаментом, теперь же бурые складки, срисающие со стен, делали его похожим на пищевод какого-то чудовища. Желудок, подумал чиновник, оказавшись в мрачной, тесно заставленной мебелью комнате (гостиной?). Провожатая усадила его в темное массивное кресло с бахромой, мягкими подлокотниками и резными ножками в форме львиных лап.
– Это оценщик? – затараторила, врываясь в комнату, другая женщина. – Первым делом нужно показать хрусталь. Я хочу… – Увидев чиновника, она резко смолкла.
– Тик, – сказал метроном, втиснутый между двух стеклянных колпаков; его перевернутый маятник величественно поплыл назад, отсчитывая медленные секунды бренности и тщеты. Толстый слой пыли не давал рассмотреть, какие же такие диковинки бережно хранятся под колпаками. Сверху, из-под потолка, на чиновника взирали равнодушные глаза охотничьих трофеев – зеленые, оранжевые и жемчужно-серые стекляшки. И везде, куда ни повернись, – лица, везде тяжелые, набрякшие веки, широко распахнутые, словно зашедшиеся немым криком рты. Мрачные и враждебные лица, вырезанные на дверцах, ножках и стенках бесчисленных столов и столиков, шкафов и шкафчиков, комодов и буфетов, теснивших друг друга в отчаянной борьбе за жизненное пространство. А это уже на грани кощунства – ну кому, спрашивается, пришло в голову покрывать сплошной резьбой прекрасное розовое дерево? Интересно, где теперь стружки, не могли же такую драгоценность попросту выбросить. Эта мебель стоила бешеных денег, но будь ее раза в два меньше, гостиная была бы раза в два удобнее.
– Так, – согласился метроном. Две женщины продолжали молча изучать непрошенного гостя.
– Странно, Амбрим, почему ты не хочешь познакомить меня со своим приятелем?
– Никакой он не мой приятель, он к маме пришел.
– А если к маме – значит, нужно нарушать все приличия?
Вторая женщина шагнула вперед; чиновник торопливо вскочил, чтобы пожать холодную сухую ладонь.
– Меня зовут Ленора Грегорьян. Эсме! – обернулась женщина к двери. – Где ты там копаешься?
Тут же, словно из-под земли, появилась третья сестрица, одетая в унылое, тускло-коричневое платье, с кухонным полотенцем в руках.
– Если это оценщик, не забудьте сказать ему, что Амбрим разбила… – начала она и тут же осеклась. – Извините, я и не знала, что у вас тут молодой человек.
– Не говори глупостей, Эсме, этот джентльмен пришел к маме. Лучше предложи ему стакан пива.
– Спасибо, но вы напрасно…
– У нас приличный дом, – твердо заявила Ленора. – Садитесь, пожалуйста. У мамы врач, но, если вы подождете, она обязательно вас примет – хотя бы ненадолго. Вы только не забывайте, что маме нельзя волноваться, она очень больна.
– Она умирает, – пояснила Амбрим. – И не позволяет отвезти себя в Пидмонт, где есть хорошие больницы. Хочет, видите ли, умереть в этом прогнившем бараке. Хочет, видите ли, уйти в вечность на волне Прилива. Так ей кто и позволил – эвакуационные власти, они следят за санитарией пуще, чем за всем остальным. – Амбрим на мгновение смолкла, ушла в себя. – Только и добьется, что нас, Грегорьянов, вывезут отсюда вместе со всякими голодранцами. Позорище!
– Не думаю, Амбрим, что гостя так уж интересуют наши семейные проблемы; – сухо заметила Ленора, – А по какому, если не секрет, делу хотите вы увидеть нашу маму? – обратилась она к чиновнику, словно не замечая молчаливого негодования сестры.
– Да нет, какие там секреты, – улыбнулся чиновник. Вернувшаяся с кухни Эсме вложила ему в руку старинный хрустальный стакан с подозрительной желтоватой жидкостью. – Большое спасибо. – Эсме поставила на стол невероятно тонкое, почти прозрачное фарфоровое блюдце, молча кивнула и отошла.
– Я представляю здесь Технологическую комиссию правительства Системы. Мы хотели побеседовать с вашим братом, однако он уволился и уехал, не оставив нового своего адреса. Может быть, вы… – Чиновник оборвал фразу на полуслове и отпил из стакана. Пиво оказалось жидким и безвкусным.
– Нет, мы ничего не знаем, – покачала головой Ленора.
– Так вы что, его агент? – В голосе Амбрим звенело бешенство. – Он не имеет ни малейшего, ни вот такого права ни на одну вещь из этого дома. Он сбежал отсюда не знаю сколько времени назад, совсем еще ребенком, а мы все эти годы гнули спины, ишачили…
– Амбрим, – угрожающе произнесла Ленора.
– А мне уже на все наплевать! Когда я думаю про свою угробленную жизнь, про все свои унижения… – Теперь Амбрим обращалась к чиновнику. – Каждый божий день я должна начистить до блеска ее сапоги для верховой езды, каждое утро, еще до завтрака, и так пять лет кряду. Я стою на коленях рядом с ее кроватью, надраиваю эти чертовы сапоги и слушаю, как она собирается оставить все самое лучшее драгоценной своей Ленорочке. Сапоги! Да она и с кровати-то за все эти годы ни разу не встала.
– Амбрим!
Обе сестры смолкли, испепеляя друг друга взглядами,
– Тик, – сказал метроном. – Так…
Да, подумал чиновник, вот, значит, как выглядит ад. Пора начинать праведную жизнь. После шести “тиков” и шести “таков” Амбрим отвела глаза, игра в гляделки окончилась полной победой Леноры.
– Хотите еще пива? – тусклым голосом спросила Эсме.
“Она что, не видит, что я и первый-то стакан почти не тронул?”
– Нет, – вежливо покачал головой чиновник. – Большое спасибо.
Эсме напоминала ему мышку, маленькую и нервную, прячущуюся на границе света и тьмы в вечной надежде ухватить хоть какую крошку. Кстати сказать, здесь, на Миранде, мыши тоже диморфны. Под конец Великого года они бросаются в океан и плывут, и почти все тонут, а немногие уцелевшие преображаются – во что они там такое преображаются? – в маленьких таких амфибий, по виду – вроде морских котиков, только в палец длиной. Интересно, Эсме, она что, тоже преобразится с приходом прилива?
– А ты, тихоня, не думай, что никто не видит, как ты к ней подлизываешься, – презрительно бросила Амбрим. – И как ты прятала серебряную соусницу, я тоже видела.
– Я ее просто чистила.
– В своей комнате. Ну да, конечно.
В маленьких глазах – ужас, почти паника.
– И вообще она сказала, что она моя.
– Когда? – хором возопили Ленора и Амбрим.
– Вчера. Можете сами ее спросить.
– Как тебе прекрасно известно… – Ленора искоса взглянула на чиновника, полуотвернулась от него и заговорила снова, немного спокойнее: – Как тебе известно, мама велела нам поделить все серебро поровну. Она всегда так говорила и теперь говорит.
– Так вот, значит, почему ты прихватила щипчики для сахара, – невинно заметила Амбрим.
– Неправда!
– Именно что правда!
Приличный дом, усмехнулся про себя чиновник. Что же тогда бывает в неприличных? Не глядя, он опустил стакан на стол и скорее почувствовал, чем услышал треск раскалывающегося фарфора. Тут же рядом оказалась Эсме. Предостерегающе покачав головой, она смахнула в ладонь осколки, поставила другое блюдце и отошла; ни Амбрим, ни Ленора ничего не заметили.
– Как только разберемся с завещанием, – горячо говорила Амбрим, – я уйду из этого дома и никогда не вернусь. Что касается меня, со смертью мамы умрет и наша семья, и я вам больше не родственница.
– Амбрим! – взвизгнула Эсме.
– Говорить такие вещи, когда там, наверху, умирает твоя мать! – негодующе поддержала ее Ленора.
– Да не умрет она, не надейтесь, – зло усмехнулась Амбрим. – Мамочка прекрасно знает, как мы ждем ее смерти, и ни за что не доставит нам такого удовольствия. – Сестры осуждающе насупились, но промолчали.