Нелегальная переписка совершалась воздушной почтой. Урки постоянно висели на окнах верхних этажей. А по Матросской Тишине в это время фланировали их «задрыги» (проститутки, любовницы). Молниеносно, неуловимым жестом, из окна выбрасывалась маленькая фанерка, пущенная как плоский камешек по воде, пролетала над самой головой растерявшегося мосла и скрывалась за баркасом. На фанерках были послания: и заказы на марафет, и просьбы сообщить в другие тюрьмы о заигранных, и угрозы ссученным, и уговоры о встрече в случае побега или отпуска. Завязывались и новые романы. Раз я подобрал недолетевшую фанерку. На ней было намалёвано с невоспроизводимой орфографией: «Рыжая. Ты мне подходящая. В сентябре хряю в отпуск. Приходи в малину у Гавриловой хазы. Перепихнёмся». Эти словечки на языке уголовников означают: «хряю» — иду, «малина» — явочная квартира, «хаза» — дом, «перепихнёмся» — виноват, стесняюсь перевести.
Новая администрация приняла меры и против переписки: конвойным было приказано стрелять после первого окрика во все головы, появляющиеся во всех окнах. Но это мало помогало: боязнь получить в лоб «маслину» — пулю — не удерживала урок. Время, которое требовалось на предварительный окрик, было совершенно достаточно, чтобы запустить фанерку и соскочить с окна. Но невинные люди иногда страдали. Так, в соседней камере пуля, отскочившая рикошетом, тяжело ранила сидевшего на койке ни в чём не повинного взяточника.
Я сам был грешен. В дни, когда допускались только передачи, чертовски хотелось взглянуть хоть одним глазком, как Галя пойдёт по улице. Я поминутно влезал в окно, уповая на то, что солдат устанет наблюдать непрерывно за несколькими десятками объектов. Но однажды я сам потерял бдительность и слетел с окна только тогда, когда пуля разбила стекло над моей головой.
Однажды по тюрьме разнеслась сенсация. У нас был молодой и, нам было достоверно известно, влюблённый в свою молодую жену мент Вася. Сам он только по ошибке не был создан барышней: маникюрился, пудрился, завивался, душился. Притом был очень набожен. Благоговел перед наукой, но считал её греховной.
Он был очень добр, никогда не мог сказать заключённым не только бранного, но просто строгого слова. Но в то же время был отчаянный службист и из-за трусости — феноменально придирчив. Его все звали «Зануда». Вася любил помечтать при луне. Однако, из коридора, где был его пост, луну видно не было. Потому как-то во время ночного дежурства, он забрался в уборную, влез там на окно и, усевшись поудобнее, размечтался, рассудив, что ночью его мосол не заметит, а если заметит, — различит его форменную фуражку и не станет стрелять. Он, очевидно, заснул и проснулся уже на полу с простреленной задницей.
— Во, хохма-то! Мосол мента подстрелил!
Я завёл себе разнообразные знакомства. Долго ходил ко мне и упрашивал заниматься с ним математикой один бородатый бывший чекист. Очень вспыльчивый человек. Когда взъярится, то рвёт и мечет:
— Продали, сволочи, революцию! Вот я, какие заслуги имею, сотнями пленных белогвардейцев расстреливал! А к чему придрались, гады?!
Придрались, кажется, к тому, что он, увлёкшись, расстрелял своих же, да притом ещё ответственных.
Вот другой, наоборот, чрезвычайно вежливый человек. Он имеет 12 судимостей за кражи, но всё при царе. При советской власти считает красть позорным и потому завязал, прямо-таки сошёл с этого дела. Теперь переквалифицировался в карточные шулера, за что сидит по новой. В парках, поездах подсаживался к играющим компаниям и обирал их как липку. Имел баснословные доходы. Впрочем, он своей вины не признаёт:
— Просто у меня талант к картам. Без всякого мошенства. Да разве теперь дадут развернуться таланту?