Кроме того, в помощь дяде Николаю взяли ещё двух рабочих: дядю Ивана и Егора — двоюродного брата Гани.
А что же Тоня? Она продолжала висеть над колонией как туча. В её дневнике в этой связи есть слова: «надо быть жестокой для своего дела». Мама решила, что больше в колонии Тоня жить не должна и попыталась устроить её в Москве. Сперва она её устроила у доброго священника, Ивана Димитрича, у которого при церкви, теперь снесенной, на Знаменке (теперь улица Фрунзе) было маленькое общежитие для девочек-сирот. Но Тоня проявила такую грубость, такую требовательность, что девочки и сами батюшка с матушкой были терроризированы и через две недели попросили её забрать. Мама подумала, что желание Тони иметь детей, быть может, означает, что из неё выйдет хорошая воспитательница и пристроила её в какой-то детский дом для дефективных детей. Но Тоня, поработавши там неделю, перессорилась со всем персоналом, и её уволили. После этого она была практиканткой при каких-то педагогических курсах, но тоже не ужилась. Мама просила Анну Соломоновну взять её на время, но и эта добрейшая женщина, у которой годами жили разные студенты, смогла Тоню выдержать лишь неделю. Такой же результат был у Маги. Когда временно моя мачеха уехала на Кавказ, мама поселила Тоню к отцу. Все эти хлопоты и переселения брали у мамы массу времени и сил. Больше Тоне жить было абсолютно негде, и мама нашла ей комнату в Левкове, деревне в трёх верстах от колонии. Там она могла часто её навещать. Тоня прожила в Левкове целый месяц. Потом выторговала себе право посещать колонию по воскресеньям, потом стала приходить накануне в субботу, потом стала оставаться на понедельник. Потом поссорилась с хозяйкой, заявила, что ей больше негде жить, и осталась в колонии. Мы заявили, что согласны её пустить с тем, чтобы она жила во флигеле и не появлялась в доме. Это было облегчение для ребят, но для меня возобновилась прежняя каторга.
Положение осложнялось тем, что Фрося, в отличие от других, мирно переживавших отвращение к Тоне, бурно реагировала, ревновала маму, устраивала истерические «антисцены», что маме было иногда тяжелее, чем сама Тоня. Ведь Фрося была маминой старой знакомой, одной из старших членов колонии и потому эксцессы с её стороны причиняли маме особенно острую боль. Заражались в этой обстановке истерией и некоторые другие девочки. Но Тоня уверяла, что она станет совершенно нормальной, если её пустят в дом: единственное, что её нервирует, это жизнь во флигеле на положении изгоя.
Тоня таки добилась своего. Её пустили в дом. Через несколько дней я услышал крики мамы, которая звала на помощь больших мальчиков. Вбежав на террасу верхнего этажа, я увидел, что они с Тоней отчаянно боролись. Тоня пыталась сбросить её с террасы и уже пригнула над низким парапетом. Я, Олег и ещё двое мальчиков вбежали вовремя. Тоня проявила удивительную силу, вчетвером мы едва повалили её и связали руки и ноги полотенцами. Она корчилась, мычала и пускала слюну.
На другой день Тоня была очень мила с мамой и покорна. Она раскаивалась и твердила, что уйдёт из колонии сама. Будет ночевать на вокзале, а днём просить милостыню на улицах. Мама её не удерживала. Но тут у Тони заболел живот, и она отложила уход. Эта комедия продолжалась несколько месяцев: «Уйду» — «Иди» — «Ой, болит». Потом снова стала кроткой и покорной. Потом вдруг на неё накатило, и она сообщила маме, что ей очень хочется «дать ей в морду», и она осуществила своё желание, ударив её по голове. Мама сказала: «Ударь ещё!». Но у Тони не хватило духу.
Тоня заявила, что пойдёт в монахини и даже раза два ездила в Москву в Зачатьевский монастырь и в какую-то католическую общину, но её никуда не приняли. Тогда она влюбилась в Юлия Юльевича, который теперь часто бывал у нас, так как начал преподавание в старшей группе математики и физики. Она опять была заточена во флигеле по требованию ребят и могла его видеть только издали. Но одолевала длинными письмами религиозно-философского содержания. Он отвечал редко и сухо. Но Тоня, боясь, что он совсем прекратит переписку, вела себя относительно прилично.