Прошло столько лет, но он узнал ее сразу. Она почти не изменилась. Девушка, превратившаяся в зрелую женщину, чуть располневшую в бедрах и груди. Те же ямочки на румяных щечках, изгиб светлых бровей, глаза…
Ее пшеничного цвета волосы до плеч колыхал ветер, она, глядя куда-то в сторону, неторопливо шла, щурясь от солнца. Белое платье, которое слегка задирал ветер, едва прикрывало обнаженные колени. Кремового цвета туфли блестели. Правой рукой она придерживала узкую лямку, маленькой, черной сумочки.
Он, растерявшийся, замер, потрясенный внезапной встречей, смотрел на нее широко открытыми глазами, разглядывая, боясь, что ошибся. Даже видя ее перед собой, он все еще не верил, что это она. Чувства его смешались и, словно не желая спугнуть призрак, он сделал в ее сторону первый, робкий шаг.
Видимо, потеряв интерес к тому во что всматривалась, женщина повернула голову. Их взгляды встретились. Она его не узнала. И вот, секундой позже, ее внимание привлекли играющие неподалеку дети.
Их разделял какой-то десяток шагов и она посмотрела на него опять.
На этот раз она всмотрелась в его лицо, и сначала в ее скользящем взгляде отразилось недоумение, смешанное с раздражительностью, но потом, спустя мгновение, она его узнала.
Они стояли в шаге друг от друга несколько мгновений, ее лицо вдруг утратило выражение жесткости, засветившись радостью:
— Ты! — произнесли они одновременно, а он едва смог сдержаться, чтобы не выкрикнуть ее имя.
Он быстро приблизился к ней.
Обнялись.
Его лицо щекотали ее волосы, он вдыхал запах горьковатых духов, крепко обнял, чувствуя тепло ее тела, зажмурился, молчал. С минуту они стояли так — обнявшись, каждый переживая свое, как близкие родственники, однажды потерявшие друг друга, и вновь обретшие.
«— Жизнь отблагодарит», — вспомнились ему слова Углы и он широко улыбнулся.
— Сережка! Сережа… — она назвала его имя в полный голос, и весь этот мир — чужой, тягостный, постылый, казалось, обратил на них внимание, прислушиваясь к словам, подозрительным, чужим здесь, произнесенным по-русски: — Нашелся…
За годы проведенные на Тверди, он — Сергей Сенчин, стал тут своим, одним целым с окружающими людьми, и сказанное вслух имя, внесло разделение между ним и всем этим миром. Почти забытый страх вынырнул из глубины души и встал перед Сергеем, как страж.
— Пойдем отсюда. — сказал он ей по-мигорски: — Светка, Светка…
Из вязаной авоськи в его руках, тек белый ручеек — он как-то умудрился разбить бутылки с кефиром, и теперь у их ног, образовалась яркая от солнца, белая лужица.
Он повел ее назад к своему дому, держа за руку теплую и сухую, торопливо шагая, смотря то под ноги, то на нее. С лица Сергея не сходила глуповатая, простая улыбка человека, который удивился, чему-то радостному, ошеломляющему.
Она что-то спросила, он что-то ей ответил. Как странно, фантастически не правдоподобно было идти сейчас, с ней рядом — Светкой Ланиной, здесь, во враждебном мире, во многих световых годах от Земли, спустя долгие, мучительные девять лет, проведенные на Тверди.
Так называли свою планету, ее жители — Твердь.
Ненавистная, удушающая, смертельно опасная, как гадюка — Твердь, о, как он ее ненавидел! И себя, живущего на ней, и ставшего ее частью. Девять лет потерянности, словно тебе вырвали душу, тупой безысходности, страха и притворства, бесплодных попыток найти выход и позорного, пьяного безумия.
— Светка!
Она спросила его по-мигорски:
— Ты куда меня ведешь, Сережка? Может пойдем обратно в сквер? Там, кажется, безопасно.
— Я живу в бараке, здесь, рядом. И больше ни слова по-русски!
Он, окрыленный их внезапной встречей, вдруг уверовал, что теперь все изменится к лучшему, что подошла к концу их «твердинскя эпопея», и каким-то еще непонятным образом, они покинут этот мир.
— Светка, мы обязательно отсюда выберемся. Вот увидишь.
В конце тинистой улицы, уже виднелся его барак, двухэтажный, как и все жилые бараки черных кварталов, с низким, дощатым забором, заброшенного палисадника.
Светлана Ланина критично, с улыбкой посмотрела Сергею в лицо. Он ожидал, что она сейчас скажет что-нибудь вроде — «ты так думаешь», или «хорошо бы, но»…
Она взяла у него промокшую от кефира авоську, глянула на ее содержимое и, покачав головой, сказала с усмешкой:
— Не обижайся, Сережка, но ты всегда был удивительным болваном.
Пили чай. Тосия Вак принесла из своей комнаты, расположенной на первом этаже, патефон и фанерную, обклеенную кусочками цветной бумаги, коробку с пластинками. Музыка, смешанная с шипением толстой, звукоснимающей иглы, наполнила собой, убогую комнату Сенчина, атмосферой уюта, которой у него давно не было.