— Продолжения поместья Гюйтов не будет, Лайл. Да и не поможет это.
— Тогда как?
— Выжечь или закинуть в сонный паралич. Зелий под руками нет, так что нужно самим.
— К-как⁈
— Среди нас тот, кто знает.
Найвир Освуд начинает смеяться.
Он хохочет, глядя на уснувшую Полли. На своего феникса. На вспотевшего Лайла, на густое варево в коридоре. Смех его — битое стекло. Режущее по живому.
— Боль… боль пришла к нам, ха-а-а-а! Так и говорит — я боль! Эй, боль… давай, говори со мной, боль! Давай, ответь — что с тобой делать⁈ Что делать с болью⁈
— Разделять её. Принимать её. Перерождать в новое. Но вы знаете это, Аэрвен… Найвир. Любой варг всегда знает это. Вечно идёт рука об руку с болью.
Боль смотрит из глаз невыносимой. Сотни раз принятая. Тысячи — разделённая. Прожитая, перерождённая боль прорастает зелёными извивами.
Травами весны.
Боль тлеет в воспалённых стариковских глазах. Неразделённая. Непринятая. Неперерождённая боль.
Сейчас блеснёт молнией — испепелит гибкую зелень трав.
— Варги знают, а⁈ Варги ходят по любым путям, да⁈ Я не знаю! Я не помню! Давай, говори ещё, боль! Говори, что варги не говорят обычно — знаешь ли⁈
— Но иногда её бывает слишком много. Так, что она раскалывает любые сосуды. И течёт через край. Тогда мы сгораем. Сжигаем себя изнутри, отрекаясь от Дара. Неспособные разделять чужую боль, потому что захлёбываемся в своей.
Травы разрастаются — властный шелест полей в едва слышном шёпоте. Навстречу летят каркающие смешки. И опасные, настороженные взблески в гуще седых прядей:
— Не угадала, а? Хах. Что ж ты так, боль⁈ Давай говори дальше — что ещё можно делать?
— Искать лекарство.
Старый варг давится смешком. На шаг отступает перед шёпотом неотвратимых трав:
— Когда слишком сросся со своим Даром… так, что он — неотделимая часть тебя, и сгореть вместе с Даром не получается… ищешь иной путь, верно ведь. Пытаешься бежать от боли. Отвернуться от неё. Заглушить. Чужой болью и чужим безумием. Этот путь вы выбрали, Найвир. Вы попытались спрятать свою боль за сотней чужих. Ваши скитания, все эти годы… вы пытались взять её у других. Спрятаться в их боли, горе, их смертях. Только чтобы не помнить. Скрыть то, что под белым холмом.
— Молчи!
— Но это подарило безумие, не избавление. Тогда вы пришли сюда — в надежде, что здесь сможете исцелиться… забыть. Что псигидра, о которой вы знали, достаточно сильна, чтобы забрать это у вас. Но она бы не смогла, верно?
— Молчи, боль! Молчи теперь!
Кажется, что старик бросится на неё: он поднимает кулаки и почти что хрипит, то ли проклиная, то ли умоляя.
Псигидра вскипает вокруг нас — жадная и трусливая. Вздрагивают крылья часового феникса, рассыпая искры. Тихо шепчет ругательства Лайл, разматывая кнут с тела спящей Полли. И стоят друг напротив друга два варга: невыносимая, облечённая во власть весны, — и безумец, не вынесший боли.
А мне кажется — всё это сон: зыбкий, вытканный золотыми нитями. Сон о страннике и хороводе теней вокруг него. Тени пляшут, кривляются: бешеные твари с огнистыми глазами, и калеки, уродцы, и вот истыканный стрелами яприль, мёртвый алапард с перегрызенным горлом, грифон в гон. Хоровод из сотен и сотен тех, кого коснулся странник за десятилетия скитаний, в чьей боли хотел укрыться, точно за сотней стен. Неостановимое кружение с запахом безумия — а посреди него, как посреди вира, холм, затканный цветами траура. И тень человека над ним, костистая и страшная, тень скрежещет зубами и хрипит:
— Что ты хочешь от меня, боль⁈
— Вы знаете, — звучит тихий отклик… ещё одной тени? Нет, весны за пределами их круга. — Потому что эта слабость псигидр описана в дневниках наших учителей. Псигидра питаются постепенно. Потому её можно остановить, давая то, что она так хочет. То, с чем не сможет совладать. Это опасно, потому что приходится… коснуться её изнутри. Но это значит, что вы можете. Только вот вам придётся вспомнить.
— Нет! Не варг, не Пастырь… нет!
— И ради жизней людей?
— Не наставник… не могу, не проси, не трогай!!
— И ради той, которая под белым холмом⁈
— Молчи-и-и-и-и!! Не называй, не тревожь! Что ты знаешь, боль, что ты знаешь⁈
— Знаю о Мелли.
Старый варг давится криком и застывает, вцепившись скрюченными пальцами в волосы. Бурлящая псигидра кажется отголоском теней вокруг него. Чернильная пляска безумия — на потолке, по стенам, на полу коридора. Гобелены, затканные золотыми нитями. И белый призрачный холм, неведомо где, а под холмом…
— М-мелли. М-мелли…
— У неё были голубые глаза. Она любила единорогов и цветы.