- Тревога не учебная, ПОВТОРЯЮ, НЕ УЧЕБНАЯ!!!
«Поздно!» - с отчаянием подумал Крамневский. – «Слишком поздно!»
Часть 1. Весы судьбы
«Любое сословие своё творит,
Музыканты - трезвон и вой,
Священники - постный и набожный вид,
А медики - годных в строй»
Бертольд Брехт «Легенда о мертвом солдате»
Глава 1
Февраль 1960 года
/Следователь/
- Принимали ли вы участие в казнях и убийствах некомбатантов?
/Допрашиваемый/
- Конечно же, нет!
/Следователь/
Ваше участие в массовых убийствах официально подтверждено. Кроме того, при вас обнаружены соответствующие фотографические материалы.
/Допрашиваемый – находится в явном замешательстве/
Но причем здесь казни? /пауза/ Убийства? Это была рядовая работа по утилизации. Гезенк-команда не смогла прибыть по расписанию, нам пришлось выполнить ее работу.
/Следователь/
С вашей точки зрения сожжение из огнемета заживо раненых и медицинского персонала не является убийством?
/Допрашиваемый/
Убивают людей, это тяжкое преступление. А там была утилизация. Конечно, надо было исполнить уставную процедуру, в общем-то, жечь неполноценных нехорошо - долго, воняет, сложно убирать, но нам не подвезли достаточного количества патронов, и пришлось импровизировать.
/особое примечание – допрашиваемый сохраняет умеренное спокойствие, но явно раздражен необходимостью объяснять очевидные с его точки зрения вещи/
/Следователь – после паузы/
Чем отличается утилизация от убийства?
/Допрашиваемый – снова в замешательстве/
Это и так понятно, я не могу объяснять понятное.
Иван Терентьев отложил очередной допросный лист и, закрыв глаза, потер переносицу.
Местная манера оформления документации иногда убивала – сплошные дроби, не понять, где собственно речь, а где комментарий. Хотя пора бы уже привыкнуть.
На душе было серо, мрачно и тоскливо, как в окопе дождливой осенью. Он устал, по-настоящему устал от работы. Даже не столько от работы, сколько от самого факта возвращения на войну. Ту войну, которую, казалось, давно запер в самом дальнем углу памяти. Почти пятнадцать лет назад Иван плакал от счастья, высаживая в небо полный магазин своего ТТ. Плакал и не стыдился слез, потому что это был день Победы. Победы в ужасной, немыслимо тяжелой войне, которая наконец-то закончилась.
С того дня минуло немало времени, но каждое утро Терентьев первым делом вспоминал ужас войны, страх смерти, боль от ран. Страшные картины разоренных деревень, сожженных домов, убитых людей, которые были виновны лишь в том, что оказались на пути немецких «культуртрегеров». Еще ему вспоминались те люди и события, о которых он поведал лишь однажды двум людям, один из которых уже мертв. И каждый день Иван искренне радовался, что все это, наконец, закончилось. С годами радость утратила остроту - все-таки время приглушает все – но не исчезла, превратившись в спокойное удовлетворение. Это – было. И это – закончилось, чтобы никогда более не вернуться.
Пятнадцать лет. Почти пятнадцать лет, которые вместили много, очень много событий, людей и переживаний…
Иван вылез из-за стола, с неудовольствием отметив, что именно «вылез» - кабинетная работа взяла свое, тело утратило былую легкость и подвижность. Прошелся по кабинету, энергично размахивая руками, словно стараясь стряхнуть с пальцев общую усталость. Надо что-то делать с физической формой. Этак он окончательно обрюзгнет и превратится в кабинетную крысу, способную волочить разъевшуюся тушку от лифта к лифту. Сорок пять в этом мире – считай не возраст, почти вторая молодость для мужчины, особенно если пройти курс ревитализации.
В этом мире…
Иван подошел к окну, оперся на подоконник ладонями и прижался лбом к прозрачному, с легким перламутровым отблеском, стеклу. Прозрачная пластина казалась обманчиво тонкой и хрупкой, нужно было тщательно приглядеться, чтобы заметить в глубине материала тончайшие нити иденита. За окном снежило – тонкий, на вид невесомый пух спускался с вечернего неба как мириады крошечных парашютиков. Совсем как дома.
Как дома…
Но он не дома, яркий, очень яркий и контрастный свет уличных фонарей – с синеватым отливом - напомнил, что Иван далеко от своей Родины. И даже от своего мира.