– Совершенно случайно так получилось. Григорий Никанорович...
– И возни-то теперь не оберешься, – не слушая меня, продолжал исправник. – Надо телеграммы давать о случившемся, то да се...
– Я уже распорядился, Григорий Никанорович.
Мои слова произвели на начальника самое удивительное действие. До той поры он стоял у окна почти спиною ко мне, но, услышав, что я уже сообщил о случившемся по телеграфу, круто развернулся и смерил меня желчным, недобрым, прищуренным взглядом.
– Распорядились? А кто вам давал такое право, милостивый государь?
– Но ведь произошло убийство!
– Убийство или нет, надо разобраться, а пока все ваши домыслы... Что тут еще? – Он взял паспорт потерпевшего, который я держал в руках, и бегло просмотрел. – Так... Петровский Иван Сергеевич... хм, ну положим... Каким классом он ехал?
Я удивился:
– Классом?
– Ну да. Вот вы говорите: Петровский, Петровский... А что за персона такая, что она собой представляла, вот что я хотел бы знать.
– Я не знаю, каким классом он ехал, – признался я. – Я не нашел при нем билета.
– Чудак, – буркнул Григорий Никанорович. – Однако вы сразу же решили, что он ехал на поезде... что его убили... Может, он самоубийца какой-нибудь, откуда мы знаем! Или вообще сумасшедший...
Я молчал, но, должно быть, мое лицо было красноречивее любых слов. Исправник умолк и нахмурился.
– Словом, пока я не вижу в этом деле ничего, кроме... Да, ничего, кроме! Кстати, вы нашли убийцу?
– Боюсь, у меня не было такой возможности, – отвечал я, кашлянув. – Полагаю, впрочем, что тот, кто его убил, ехал с ним в одном поезде...
Григорий Никанорович недовольно покрутил головой.
– Я вас не о Петровском спрашиваю, а о Жужу.
– Вы шутите?!
– Никак нет, милостивый государь... Ну так что же? Кто придушил собачку?
– Дети, – брякнул я наобум. – Павлуша Веневитинов и его братец Николенька.
– Ну что за человек, боже мой... – забормотал исправник чуть ли не со слезами на глазах. – Что вы за человек, Аполлинарий Евграфович! Анна Львовна... добрейшая душа, устраивала благотворительный вечер с лотереей-аллегри[6]... А вы хотите, чтобы я сказал ей такую гадость? Постыдились бы, ей-богу... Арестовали бы Старикова, и дело с концом. Все равно пропащий человек, пьяница, и нет от него никакого проку... А вы-то хороши! То детишки у вас живодеры, то убийства какие-то... – Он устало повалился в кресло. – Как вы меня фраппируете, глубокоуважаемый Аполлинарий Евграфович...
Глядя на размякшего, расплывшегося в кресле Ряжского, я внезапно понял, что в нем пропадает первоклассный актер. По крайней мере, в то мгновение интонации у него были типично актерские.
– Черт знает что такое, – устало молвил он, глядя на часы. – Ладно... Дело с Жужу я сам улажу. Должен же был я догадаться, что вы не станете дипломатничать...
– Ваше превосходительство...
– А убитым мы с вами завтра займемся. Да, завтра. Прямо с утра и отправимся. Всего доброго, Аполлинарий Евграфович.
– Но... Григорий Никанорович!
– Час уже поздний, работа на сегодня окончена, а посему надо и немного отдохнуть. Ведь нельзя же все время работать, в самом деле... До завтра, милостивый государь.
– Но... но...
– Завтра, завтра, все завтра. – Он уже поднялся с кресла и, мягко, но настойчиво взяв меня за локоть, выпроваживал прочь. – И не переживайте вы так, Аполлинарий Евграфович. Труп ваш все равно никуда не убежит, обещаю вам. И вам, кстати, полезно немного отдохнуть. Вон вы какой с лица бледный... А все нездоровый образ жизни, голубчик. Беречь себя надо, не то до срока – хоп! – и туда, откуда не возвращаются. Ну, до свидания. Завтра мы с вами займемся новым делом.
И так ему хотелось поскорее от меня избавиться, что он собственноручно затворил за мной дверь.
ГЛАВА V
– Н-но! Пошла!
В глазах у меня мельтешат солнечные блики. Впервые за последние несколько недель стоит ясная погода, и солнечные лучи бьют мне прямо в очки, заставляя жмуриться и прикрывать глаза рукой.
– Н-но, родимая!
Наша экспедиция снаряжена на славу. Возглавляет отряд сам исправник на лихой гнедой лошаденке. За ним едет урядник Онофриев, рябой от пьянства, с сизым носом, но тем не менее пользующийся необыкновенным успехом у прекрасной части населения N. Я и доктор Соловейко примостились на подводе, на которую потом будем переносить труп. Доктор – очень спокойный, седоватый, благообразный господин в золотом пенсне. По роду своих занятий он знает все обо всех, но сам живет замкнуто, в пристрастии к сплетням не замечен и держится всегда с невозмутимым достоинством, внушающим уважение. По-моему, он немного презирает окружающих, но воспитание не позволяет ему показывать свое отношение. Я тоже стараюсь держать все в себе, но уже в университете один из преподавателей заметил мне, что у меня все на лице написано и что мне стоило бы поучиться получше скрывать свои чувства. С тех пор я много раз пытался последовать его совету, но, похоже, у меня это получается с переменным успехом. Я не люблю людей, и, кажется, меня они тоже не любят. В своей жизни я, конечно, был глубоко привязан к отдельным людям, но только к отдельным; человечество en masse[7] не внушает мне особого уважения, а избранная мной профессия, которая, как никакая другая, дозволяет видеть изнанку человеческой натуры, способна искоренить и последние крохи доверия и симпатии к нему. Слишком редко проявляются в людях на деле благородство, честность, душевная чистота, о которых они так любят порассуждать на досуге. Да что там благородство – даже обыкновенного здравого смысла от них не дождешься. Что стоило хотя бы тому же Старикову жить в ладах со своим единственным сыном? Так нет же, непременно ему надо было начать самодурствовать, сыпать угрозами и проклятиями, и все ради того, чтобы только сжить несчастного молодого человека со свету. Я думаю о Старикове, потому что Григорий Никанорович, когда мы выезжали из N, сказал мне:
– А Старикова я все-таки велел задержать. Нехорошо, нехорошо он с собачкой обошелся... Когда покончим с вашим делом, вы уж, будьте добры, займитесь им.
Если бы Стариков по-прежнему был помещик, да уездный дворянский предводитель, да богат, да почитаем, черта с два Ряжский посмел бы отзываться о нем в таком тоне... Наоборот, кланялся бы, справлялся о здоровьице, желал бы всех благ да настойчиво зазывал на вист к Щукину. Но – был помещик, и нет его, осталась одна полупьяная тень, а значит, можно больше и не церемониться. Я не испытываю к старому самодуру никакой симпатии, но если мы сейчас возбудим против него уголовное преследование (а по всему выходит, что Веневитиновы настроены серьезно), то он ведь добьет его. Добьет...
Ах, черт побери! И почему я всегда принимаю все так близко к сердцу?
Воротничок становится мне тесен, и я дергаю шеей, чтобы ослабить его. В траве стрекочут кузнечики. Подвода тащится по дороге, огибающей лес. Мой спутник Соловейко ладонью прихлопывает докучного комара, вздумавшего полакомиться докторской кровью. Внезапно до нас доносится чей-то серебристый смех, и навстречу нам выезжает Элен Веневитинова, сидящая в амазонке верхом, и с нею – какой-то темноволосый молодой человек с черными щегольскими усиками.
– Доброе утро, господа! Здравствуйте, Григорий Никанорович!
Она смеется, она сияет. Всего через несколько дней – ее свадьба, и говорят, что из Петербурга уже выписан повар-француз, будто бы заправлявший на вечерах самого принца Ольденбургского. Гостей приглашено бесчисленное множество – само собою, только тех, кто достоин приглашения, в отличие от вашего покорного слуги. Кроме того, стало известно, что стариковское имение после замужества отойдет в собственность Елене Андреевне как часть ее приданого. О самом приданом ходят самые несообразные слухи: не то пятьдесят тысяч, не то сто... Неудивительно, что она так лучезарна, так смеется, запрокинув голову, и так смотрит на своего спутника.