Кайлаш-баба стал моим учителем в непростой науке выживания странствующего отшельника. Холодными ночами мы зачастую спали на склонах гор, обращенных к реке. Однажды ночью Баба предложил мне накрыться его одеялом, и, хотя вначале я отказывался, он настоял на своем. С тех пор мы много раз спали с ним под одним одеялом. Он научил меня находить в лесу съедобные и лекарственные коренья, плоды и листья.
В деревнях, куда мы приходили с Бабой, он учил меня, как просить милостыню, не теряя собственного достоинства. В индийских деревнях, в отличие от стран Запада, люди, живущие на подаяние, пользуются большим уважением, потому что те, кто дает им милостыню, служа нищим странникам, получают от них в ответ очень многое. А поскольку Кайлаш-баба был святым человеком, преисполненным достоинства, то и я проникся пониманием того, что жить на подаяние — очень возвышенный образ жизни. Баба научил меня, как обходиться одними рисовыми хлопьями. Рисовые хлопья очень дешевы, поэтому любой бакалейщик с радостью жертвовал их. К тому же они не портятся. В джунглях можно прожить несколько недель, питаясь одними хлопьями. Все, что требовалось, — это залить их водой из ручья. Баба также научил меня надлежащим образом поддерживать в чистоте свое тело: чистить зубы веточкой дерева ним и пользоваться речной глиной вместо мыла. Помимо наставлений, касающихся питания и гигиены, он преподал мне важные уроки о том, как с почтением относиться не только к священным рекам, храмам, деревьям, солнцу, луне и священному огню, но также и к змеям, скорпионам и диким зверям. Баба не говорил по- английски, но ему загадочным образом удавалось передавать свои идеи мне, особенно когда он хотел подчеркнуть, что Бог живет в сердцах всех существ. Так, он научил меня видеть душу в сердцах ядовитых змей и уважать змей, не посягая на их жизненное пространство. А когда мы встречались с другими садху, он показывал мне, как следует вести себя с ними в зависимости от их верований и убеждений и как делить с ними трапезу.
Чем больше мы путешествовали вдвоем, тем больше я смотрел на Бабу как на родного отца. Он окружил меня любовью и заботой, словно собственного сына. Хотя мы не могли разговаривать друг с другом, языковой барьер не мешал общению наших сердец. Жестами, улыбками, а иногда и хмурыми взглядами он обучал меня всему необходимому. Со стороны он выглядел довольно устрашающе: суровый аскет, обитающий в горах, со спутанными волосами и неизменным железным трезубцем в руке. Но мне он открылся как добрейший и деликатнейший человек — более доброго человека мне еще не доводилось встречать. Когда, собрав в деревне подаяние, мы принимались за свою нехитрую трапезу, Баба всегда сначала досыта кормил меня и только потом ел сам. А когда я отказывался есть первым, он бросал на меня такой простодушный и невинный взгляд, что мне поневоле приходилось подчиниться. Всякий раз, когда Баба смотрел на меня, глаза его наполнялись слезами любви. Он сам был исполнен любви и заботы и вызывал такие же чувства у меня, словно я знал его всю жизнь.
От Бабы и других людей, встреченных мною в ходе странствий, я узнал о разных проявлениях Бога, которые входят в индуистский пантеон. Я еще не определился в своем отношении к этим многочисленным божествам — все это было довольно непривычно для меня, — но я видел, какую они вызывают любовь и преданность в других людях. У меня не было никаких предрассудков на этот счет, да мне и самому не терпелось во всем этом разобраться.
Кайлаш-баба поклонялся Шиве — воплощению Бога, которое правит материальным миром и в должный срок разрушает его. Баба непрестанно повторял мантру ом намах шивайа! Мы шли с ним лесными тропами, и он то и дело взывал к Господу Шиве и его супруге: «Джая Шанкар!», «Хе Вишванантх!», «Хе Кедарнатхаджи!», «Джай Шри Парвати!» и «Хе Ума Мата!» Всякий раз, когда нам встречались другие шиваиты, мы устраивали совместное пение этих мантр. Когда пение достигало апогея, Кайлаш-баба впадал в транс и принимался неистово стучать в свой барабан дамару. Барабан отзывался оглушительными звуками, приводившими всех других садху в неистовство. Они самозабвенно раскачивались, так что тяжелые пряди их спутанных волос начинали двигаться из стороны в сторону. Некоторые хлопали в ладоши, а кто-то вскакивал на ноги и начинал кружиться в мистическом танце.
Кайлаш-баба пользовался непререкаемым авторитетом у странствующих садху. Как сказал мне по секрету один пожилой отшельник, Кайлаш-бабе вполне могло быть несколько сотен лет. Никто точно не знал его возраст. Он обладал сверхъестественными йогическими силами, мог исцелять больных и творить другие чудеса. «Лет тридцать тому назад я сам был свидетелем его удивительных способностей, — поделился со мной этот отшельник. — К нему стекались толпы людей и почитали его как Бога. Но Кайлаш-баба осознал, что власть и слава — помеха в духовной жизни. Он дал обет никому не рассказывать о своих удивительных способностях и никогда больше не демонстрировать их. У него не было ни учеников, ни собственного ашрама, он просто бродил в одиночестве по гималайским лесам». Я нисколько не удивился, узнав, что Кайлаш-баба обладает мистическими силами. Гораздо большее впечатление на меня произвели цельность и сила его натуры и верность выбранному пути.
Шло время, и я начал догадываться, что Кайлаш-баба мечтает снова остаться в одиночестве. Я не хотел навязывать ему свое общество, да и сам понимал, что мне тоже пора двигаться дальше.
Поклонившись Бабе в ноги, я попросил у него благословение. Он искренне рассмеялся и со слезами на глазах заключил меня в свои могучие, медвежьи объятия. Потом он благословил меня, прочтя подобающую случаю мантру. Меня очень расстрогали его непритворная отрешенность и, на первый взгляд, несовместимая с ней сердечная доброта. Мы полюбили друг друга, словно отец и сын, но, будучи странствующими садху, понимали, что едва ли увидимся снова.
Сладость новых взаимоотношений и неизбежная горечь расставания с человеком, который стал тебе близок, были неотъемлемой частью той жизни, которую я избрал. Подобные испытания давались мне нелегко, но из-за боли разлуки радость от этих отношений до сих пор жива в моем сердце. Прощаясь с Кайлаш-бабой, я молился о том, чтобы всегда помнить о нем. Что ж — похоже, что молитва моя была услышана.
Примерно в то же время я написал домой письмо, в котором делился полученным мной опытом.
Мои дорогие!
Лучше жить в нищете, чем продать душу за пустой золотой дворец. А лучше жить в безвестности, чем продать душу за пустую славу, дешевое поклонение и никчемный почет. Там, где нет внутренней свободы, нет жизни. Поэтому лучше умереть, чем лишиться возможности искать свой идеал.
Сейчас я занимаюсь тем, что в святом месте и под руководством святых людей изучаю бесценную мудрость Востока. Пожалуйста, поймите, что это потребует времени. Пока я еще на подступах к ней.
Я самовлюбленный эгоист, духовно слепой и погрязший в невежестве. Едва ли кто-то находится дальше от понимания Бога, чем я. Поэтому такому глупцу, как я, потребуется много времени, чтобы узреть благодатный свет Истины, сияющий и в вас, и во мне.
С любовью,
Ричард
Во время молитвы во флорентийском соборе искра духовной жажды, которая тлела у меня в сердце, превратилась в пламя. Медитация на острове Крит раздула из него пылающий костер, а полное опасностей путешествие по Ближнему Востоку лишь подбросило дров в этот огонь, сделав его еще жарче и сильнее. Но здесь, в Гималаях, в обществе святых людей, этот священный огонь запылал во мне в полную силу. Избрав духовное совершенствование своей единственной целью, я молил Бога помочь мне.
Мне было двадцать лет. Из-за аскетичной жизни я исхудал и весил всего пятьдесят килограмм. Единственный комплект моей одежды посерел от ежедневного полоскания в реках, прудах и ручьях. Кожа моя обветрилась и загрубела, губы растрескались, а волосы свалялись. Поскольку я носил дешевые резиновые сандалии, ступни мои потемнели от въевшейся грязи, а пятки покрылись трещинами, достигавшими лодыжек. Выбранный мною образ жизни сказался на здоровье, но я не обращал на это внимания — мое стремление к просветлению было сильно как никогда.