После суда следователь (тот же Карабанов) вызвал в ГБ мою мать и жену и предложил им "как частное лицо" (sic - !), чтобы я написал прошение о помиловании, в котором признаю себя виновным и раскаюсь. В обмен косвенно обещалось сокращение срока втрое (два года вместо шести: "Михаил Рувимович через год сможет воспитывать своих детей"). "А вы-то сами чего хотите для мужа?" - спросил он жену. "Я хочу, чтоб он остался, как был, порядочным человеком". Реплика взбесила следователя! "Вот вы какая! -шипел он, потея от злости" (так описала визит в ГБ жена в письме в зону - и парадокс системы: письмо ко мне пришло). Это понятно: внутренне принимать "практику", каратели могут только при условии, что она есть жизненная норма, что так все поступают... Исключения - невыносимы. Как раз возмущение Карабанова показало, что - понимал он, что делал, и отвратно все же было... Конечно, когда-нибудь этот молодой старлей дорастет до нормы, все ему стерпится-слюбится... Может, и вообще это был последний плеск затопляемой совести?
Психологический крюк увел меня в сторону от основного сюжета... А вообще-то хотелось сказать вот что. Когда оппозиция из чисто интеллигентской начинала становиться массовой, когда люди толпы заполняли кабинеты, подобные карабановскому - это становилось губительным для сознания общества. Человек массы не мог не принять правил игры, которые ему здесь предлагали: что лгать - нравственно, если это для пользы дела; что закон - ловушка для быдла, для простодушных новичков, а умные люди между собой столкуются... Дуракам же, лохам, все одно - погибать. И групповой интерес важнее иного, включая личный и государственный. И главное - вот и есть она, "практика" (которую, напоминаю, Хейфец "не знает") - в противовес мечтаниям литераторов. Что наконец опытные люди преподают азы технологии власти. Когда люди, думалось мне в камере, сидевшие на моем стуле, выучивались у своих карабановых тому, чем мой учил меня, когда волей революции они пересаживались в кресла "начальников" и натыкались на естественное сопротивление натуральной жизненной материи, на косность истории и инерцию, им неизбежно приходили на ум государственные навыки и этические нормы, которых внушили в этих следственных кабинетах.
Лев Толстой однажды заметил, что революционеры всегда бывают хуже тех, кого свергли. Ему кто-то возразил: вот Вашингтон был же явно лучше британских губернаторов. Верно. Но Вашингтона ведь не учили в следственных кабинетах практике его будущей государственной работы... А вот молодой Коба-Сталин или товарищ Яцек ("железный Феликс"), которым по 6-7 раз преподавали уроки политики и уроки власти в полиции, - у них, возможно, выучка на административную фигуру оказывалась иной...
Так я приобрел новый опыт для будущих исторических сочинений и заодно этим композиционным трюком избавил себя от необходимости описывать капитана МВД Зиненко (вы, небось, о нем и позабыли!). Теперь, используя выигрыш места и времени, делаю скачок в вечер того же дня - в 18 апреля 1978 года - когда мои товарищи по зоне собрались на "отвальную пирушку" - провожают меня на ссылку.
Хитроумный Бабур и святые украинские старики
Почему-то в бараках проводить "отвальные" чаепития запрещено, а на открытом воздухе - дозволено режимом.
Человек непрактичный, я отдал все запасенные на этот вечер продукты тому, кто любит и умеет принимать гостей - зэку Бабуру Шакирову. Невысокий, крепко сколоченный, каждое утро пробегавший кругами вокруг зоны по пять километров, тюрок по внешности, по темпераменту, пантюркист по убеждениям, 30-летний Бабур по-восточному щедр и одновременно хитроумен, гостеприимен и упорен - качества незаменимые для устроителя большого лагерного чаепития.
Бабур - внук президента "самопровозглашенной" Республики Восточный Туркестана. До знакомства с ним я никогда не слышал, что на территории Западного Китая было такое "образование", и Али-хан Тюре считался ее главой. Некогда его люди воевали с Красной армией как исламские повстанцы-басмачи, и когда их движение было разбито, часть басмачей пересекла советско-китайскую границу и объявила на территории разорванного милитаристами Китая свою, исламскую республику. Потом Али-хан вступил в контакты с Кремлем (против Чан Кай-ши) и Сталин подписал с ним соглашение: упорный мусульманин считался неким козырем Москвы в дальневосточных делах.
После победы Мао Цзе-дуна Сталин изъял союзника-мусульманина из китайского обращения в делах, но - не уничтожил. Али-хану выделили в Ташкенте двухэтажный особняк и персональную пенсию. Бабур рассказывал, что пенсию старик-президент принял, а дарованный дом пожертвовал на сирот (на детский дом?).
В Китае осталась семья дочери Али-хана с родившимся там же сыном нашим Бабуром. После смерти супруги отец Бабура, коммерсант, решил покинуть Китай, уехать в Турцию. А 17-летний Бабур, по завету матери, обожавшей деда, своего отца, отправился совсем в другую сторону, в СССР - отыскивать знаменитого родственника. С компанией однолеток перешел границу, был задержан и предстал перед "судом". Прокурор громыхал: "Наши границы священны, каждый, кто переступает их без должного разрешения, преступник!", адвокат же просил суд "пощадить несчастных жертв маоистского режима". Юнцы солгали, якобы бежали в СССР от ужасов маоизма... Суд "оправдал" их и распределил по совхозам.. В итоге Бабур разыскал в Ташкенте дядю, начальника Главснаба (его дом с бассейном казался Бабуру символом неисчислимого богатства). Родные приняли "китайца" с почетом, по-восточному.
Вскоре выяснилось: учившийся в Китае в медресе Бабур казался сверстникам в деисламизированном Узбекистане светочем национальной образованности. Интерес к исламскому прошлому в республике был огромен. Бабур, внук национального лидера, знавший Коран и арабский язык, филологически одаренный необыкновенно (к моменту нашей встречи говорил на всех тюркских наречиях Союза, пассивно владел английским, немецким, французским - активное владение в зоне невозможно по определению, а вот по-русски он говорил безупречно) произвел на культурный слой молодых земляков немалое впечатление. Он создал и возглавил некую организацию тюрок-"культурников", а в 1968 году был наконец посажен на 12 лет как организатор знаменитого антирусского погрома на стадионе "Пахтакор" (по его словам, они думали использовать рупоры стадиона лишь для пропаганды, и стихийно возникшие хулиганские страсти ошеломили и потрясли самих организаторов беспорядков).