Я попытаюсь передать то, что мне было суждено познать: непреодолимую глубину человеческих страданий и в то же время неисчерпаемые силы, которыми исполнены сегодня далекие народы, только что завоевавшие свободу.
Не буду говорить о моем отъезде. Скорее речь пойдет об одном из тех жизненных поворотов, которые одновременно и самым непонятным образом позволяют глубже познать мир и самого себя.
ФИЛИППИНЫ
Остров Лусон
Манила, 75 октября 1956 года. Я ровно ничего не знал о Филиппинах. Ни случайный разговор с путешественником, ни прочитанная книга или услышанный рассказ, дающие нам обычно известные представления о мире, не переносили меня мысленно в эту страну, которая в силу самой своей отдаленности казалась мне абстракцией. Филиппинцы относятся к тем далеким народам, а Филиппины — к тем окраинным территориям, о жизни которых нам известно не многим больше, чем географам средних веков. Если бы я тогда задумался над причиной своего невежества, то, без сомнения, объяснил бы его тем, что об этой стране вообще мало что известно. Подобное толкование оправдало бы меня, но неосведомленность моя от этого не потеряла бы своей непреложности. В нашем западном мире, где все поставлено на деловую ногу, нас не столько информируют, сколько создают впечатление, будто информируют. Со временем мы начинаем принимать свое невежество за результат разумного отбора полезных сведений и полагаем, что несведущи лишь в том, чем можно легко пренебречь.
Плачевные результаты такого заблуждения обнаруживаются во время путешествий, в особенности когда приближаешься к странам, преданным забвению. Вот тогда-то и начинаешь сознавать, что многое упущено. И тебе уже не терпится добраться до горизонтов этой страны, которая в твоем воображении пока еще бесцветна и лишена определенного лица. Но сегодня я, наконец, убедился, что, как и любая другая страна на земле, Филиппины не бесцветны.
При ослепительном, отраженном морем свете я вижу, как на меня наплывают черные острова. Контуры островов так резко вырисовываются на фоне неба, что, несмотря на неподвижность воды и воздуха, вид их кажется вызывающим. Подобное впечатление возникает потому, что я высаживаюсь в том месте, где архипелаг круто вздымается над морем. Далее берег опускается и уходит под воду; страна, прилепившаяся на краю этого склона, вечно зависит от милости стихии. Если смотреть с корабля, то видишь черные скалы, лишь на мгновение загораживающие от глаз открытую ветрам, исхоженную вдоль и поперек землю. Эти черные скалы — та вершина, с которой филиппинский народ в течение веков вглядывался в лик грядущей истории. Попадая под владычество то одних, то других иноземцев, этот народ был обречен на нескончаемое и тщетное ожидание. Здесь он воздвиг свою столицу — город пассивного бдения.
Манила, 17 октября. Сначала как-то трудно убедить себя, что Филиппины — страна азиатского материка. Берега архипелага, поросшие кокосовыми пальмами, слегка склонившимися под напором муссонов, напоминают Полинезию. То же можно сказать и о лицах обитателей Филиппин, за исключением тех случаев, когда встречаются типы, очень сходные с жителями Центральной Америки. Впрочем, Старый Свет проглядывает в строгом стиле испанских церквей и старинных общественных зданий. А рядом, на углу площади, распахнуты двери кафе, словно перенесенного сюда из Техаса. Здесь звучит резкая синкопированная музыка, продаются газированные напитки и стоят, облокотившись на стойку, немногословные посетители.
Там, где Тихий океан смешивает свои воды с водами Китайского моря, азиатский континент разбросал более семи тысяч островов: разбросал — и пустил по течению. История подтверждает такое впечатление. Более четырехсот лет Филиппины швыряло в ее волнах.
Я не намерен распространяться о колонизаторских происках Испании, а позднее — Соединенных Штатов. Несмотря на несправедливость и жестокость колониализма, ему удавалось в некоторых случаях сочетать «свое и чужое» — национальные традиции страны и влияние, привнесенное с Запада.
За три с лишним века оккупации Испания не создала на Филиппинах ничего, кроме нескольких церквей. Ей не удалось навязать жителям островов ни своей культуры, ни своего образа мыслей, ни своего искусства даже в какой-либо видоизмененной форме, как это имело место в Латинской Америке. Американцы, сменившие в конце прошлого века испанцев, тоже не оказали серьезного влияния на жизнь Филиппин.
Однако я не собираюсь делать выводы из этой исторической ситуации — довольно распространенной, но не столь простой, как кажется. Пока я ограничусь лишь таким элементарным определением: Филиппины — независимая страна с населением около двадцати двух миллионов, демократическая по своему укладу и слаборазвитая экономически.
Сегодня все мое внимание приковано к одному из главных последствий слабого развития экономики — к здоровью, вернее, к его отсутствию. Своим путешествием я обязан Всемирной организации здравоохранения. Моим глазам откроются язвы мира. И мне хотелось бы приблизиться к ним с чистым сердцем — с сердцем справедливым. Я с опаской отношусь к своим порывам. Я знаю, что существует горькая благотворительность, великодушие, которое повергает в бездну отчаяния, убийственное сострадание, доброта, приправленная желчью; мне известна эта призрачная любовь к ближнему, жалость, вечно жаждущая изобличения. Иногда я боюсь попасть в число тех, кто в тайниках души вовсе не прочь поглазеть на несправедливости и, узрев лик голода, проказы или безумия, все свалить прежде всего на злого боженьку.
Рождение человека в Маниле
Манила, 19 октября. Самое скверное в Маниле — ее климат, влажный и жаркий. Непрекращающаяся испарина раздражает и угнетает, вам некуда от нее деться. Воздух окутывает человека, словно ватная стена: в него можно завернуться, но нельзя пробить; горячий туман застилает все кругом.
Землетрясения, которые случаются здесь по нескольку раз в год, и бомбежки последней войны наполовину разрушили город. Рядом с руинами зданий, построенных еще испанцами, и обезглавленными церквами возвышаются слепящие своей белизной новые дома американцев. Дома эти возникают где попало — посреди огромного пустыря, на краю нечетко спланированной площади, на незастроенных, обжигаемых солнцем участках, каких немало в городе. В Маниле отсутствует настоящий центр, нет основных магистралей. Не имея определенных границ, город расползся во все стороны со своими пустошами, трущобами, бидонвиллями, американскими барами, роскошными гостиницами, ярко раскрашенными бензоколонками, мексиканскими церквами, китайским кладбищем, пестреющим множеством зелено-голубых фаянсовых фигурок. По шумным улицам беспорядочно движется плохо регулируемый транспорт; мчатся «джипы» с кузовами самой неожиданной формы и окраски — своеобразные городские такси, и на каждом витиеватыми буквами выведено название романса: «Oh, darling!» или «Honey moon». Все это налетает друг на друга, разъезжается в разные стороны, лишает вас ощущения места.
В ресторанах, с виду экзотических, подают американские блюда; в ресторанах американского типа, напротив, подают испанские или китайские блюда, а чаще — кушанья, лишенные всякой национальной принадлежности. Повсюду звучит американский жаргон, сплошь да рядом состоящий из сокращений. Прохожий не может ступить шагу без того, чтобы ему не предложили женщину — женщину без имени в этом городе, как и она — безликом, темном и душном, где бессонница путает часы ночи.
Однако я отдаю себе отчет в том, что слишком упрощенно воспринимаю этот климат, этот город, эту страну. Я еще не понимаю ее, но говорю себе, что теперь это понимание стало для меня необходимостью. Неспособность воспринять жизнь во всех ее возможных формах свидетельствует лишь о недостатке веры в человечество. Как неустойчиво мое душевное равновесие, если оно покоится лишь на думах об одной стране, одном континенте, где я родился, на привычном для меня образе жизни. Неужели я окажусь одним из тех слабых людей, которые могут спокойно дышать только в привычной им атмосфере, а очутившись вне родной стихии, испытывают нечто вроде духовной астмы?