Имрир слушал зачарованно.
- Конец Стрелкам. А это было только начало. И она не знала, что делать дальше. Это в войну - ясно, где враг. А теперь... Я... так думаю, - с трудом выговорил он. - Чтобы понять это, потребовалось двенадцать лет.
- И все же она должна была!.. Должна...
Имрир осекся и подивился собственной горячности. Что ему до этой женщины и ее судьбы? Она враг... А здесь следы давнего пожара скрывает снег и горько и противно пахнет копотью, и кажется кощунством их живой костер и они сами - на пепелище, на могиле. Но что ему до этих могил?!
- Асбьерн, ты знаешь... Что было со мной, когда я потерял память?
Асбьерн все же коснулся его плеча, и Имрир вынес прикосновение.
- К сожалению, не знаю. Но ты мог бы спросить.
- Где?
- В Хатане.
"Я не сошел с ума, - повторял Имрир, как молитву, - я не сошел с ума, чтобы туда идти!" Но против воли крепло в нем решение наконец узнать все и все расставить по своим местам, и узнать, что же делала его тень, пока не воскрес, пробужденный морной, он сам, Имрир, сын последнего Консула Двуречья Торлора Тинтажельского.
Они пришли в Хатан в канун Рорхейма, праздника Костров, разжигаемых, чтобы растопить снега и льды и прогнать существа тьмы и зла, чтобы Зима повернула на Лето.
В арках и храмах звенели колокола, мальчишки, рискуя спалить город, гоняли по улицам горящие колеса, а в хвойных гирляндах, украшавших оконницы и дверные косяки, горели цветные сунские фонарики и девушки гадали над лучинами и мисками с водой. Привратник, стирая с пышных усов винную пену, ухмыльнулся, благосклонно оглядев бродяг и указывая в сторону Ратуши:
- Там сегодня для музыкантов работа найдется!
В Большом Зале Ратуши пахло воском и елью, по натертому полу скользили пары. Распорядитель выдал музыкантам по куску мяса и по чаре вина и показал место, где они будут играть сегодняшний вечер.
Имрир с любопытством оглядывал Зал, блестящий пол, синие и алые фрески, тронутые позолотой: странные крылатые люди; гобелены и тяжелые занавеси с кистями и золотой росшивью. В зале горели свечи - роскошь неслыханная - и было светло, как днем. Мимо Имрира проплывали сунцы в желтых кайнах с вышитыми драконами, колченогие мернейские кочевники, в плотного плетения кольчугах оружейники-харарцы, рыцари-воины из северных безмерно далеких Лунда и Туле, хитроглазые леммиренцы и местные - в богатых, отороченных мехами уборах, расшитых каменьями из Лучесветных гор. Хозяйка вышла неожиданно. Музыка сорвалась, затрепетали огни, когда стража растворила двери - и вот Верховная уже в середине зала - как когда-то в Ландейле - в лиловом аксамитном платье, забранном, как инеем, элемирским шитьем, подобранные, белые, как дождик, волосы взяты в сетку из лилового карианского жемчуга и украшены цветами; длинный подол платья и запястья расшиты гиацинтами... Имрир разглядел шрам на ее левой щеке и усталость опущенных плеч... Она должна была открывать плясы... И Имрир играл. Они все играли так, будто это последний вечер в их жизни, словно от их игры зависит, взойдет ли назавтра солнце. Под конец едва не брызгало кровью из-под ногтей.
Слуги гасили свечи и гнали прочь подзадержавшихся музыкантов, когда рыженький паренек-паж попросил Асбьерна следовать за ним. Паж привел их в комнатку наверху, в которой едва помещался накрытый к ужину стол, и оставил одних. Через мгновение драпировка на противоположной стене откинулась, и Имрир увидел Хозяйку.
Они ели, а она мелкими глотками пила вино из кубка, согретое на решетке очага, а потом говорила с Асбьерном. До Имрира, как ни старался он вслушиваться, доходили лишь обрывки слов. Он понял, что эти двое не встречались прежде и рады, что судьба свела их, потому что уважают друг друга за то, что им было друг о друге известно. А Имрира словно и не было. Но тут вдруг Асбьерн решительно обернулся к нему и сказал:
- Ханит! Мой друг хотел бы спросить вас кое о чем.
Блестящие темные глаза Хели обратились к юноше, и вдруг вежливое внимание сменилось в них... Имрир, пошатываясь, встал. Не отводя глаз. И тогда...
- Не надо рассказывать, Хозяйка. Я все помню!
Я все помню: неспетую песню, белые локоны, капли воды на загорелой коже, шрамы. Он закрыл глаза рукой.
Он стоял на коленях в парадном зале хатанской ратуши, и зимнее солнце грело стриженый затылок.
- Я, Имрир, законный сын Торлора барона Тинтажельского, последнего Консула Двуречья, по праву крови должный стать правопреемником своего отца и двадцать девятым Консулом Двуречья, ныне перед достойными свидетелями заявляю, что...
Он механически произносил слова ритуального отречения и думал, что поскольку так и не сделался Консулом, то слова эти не имеют законной силы и имя его не подтверждено никем, кроме него самого, кроме внутреннего знания, что это он. И, в общем-то, захоти слуги Предка, то найдут подставного - и доказательства, что он - истинный. А Имрир своим поступком утверждает обратное. Ведь не мог кровь от крови тинтажелец, не имел права - не отомстить. И, по сути, то, что он делает - нужно даже не Хозяйке, ее власть крепка; нужно его совести, ему самому. А если кто-то возьмется судить его - Предок им в помощь.
- ... отрекаюсь, - твердо произнес Имрир, - от своего права на Консулат и подтверждаю законную власть той, которую считаю наиболее достойной - дамы Хели из Торкилсена... Верховной.
Голос его сбился, Имрир подосадовал, что так - как у мальчишки.
- Я, Хель из Торкилсена, Верховная Кольца командиров, - вдруг звонко проговорила она, - благодарю тебя за твой дар, ибо принесен он искренне и от чистого сердца.
И она поклонилась Имриру, сыну Торлора Тинтажельского, последнего Консула Двуречья - последнего навсегда.
В берсене он отплыл из Кариана, и никто о нем больше не слышал.
7.01.95 - 9.01.98, Гомель.
В повести использованы стихи Михайлик, Лина, Окуджавы, Карасева, Высоцкого, Гумилева, Ковбусь.
1 Стрелки - безликая нежить, всадники, убивающие, чтобы обрести лица.