Обитатели равнин — люди по характеру своему жесткие, меланхоличные, задумчивые и очень привязанные к своей земле — иссушенной или болотистой в зависимости от времени года — они живут этой землей и только для нее, и для своего скота, они неразговорчивы и практически не представлены в общественной жизни нации. Они постоянно на равнине, а равнина в Венесуэле, они любят свою равнину, а, следовательно, и Венесуэлу. Но случись так, что эти равнины оказались бы где-нибудь в Бразилии или Колумбии, то они точно так же полюбили бы любую из этих стран. Жители равнин добавляют щепотку твердости в характер венесуэльца, точно так же, как негры с побережья нотку живости, а индейцы из гайанской сельвы немного экзотики и примитивизма. Но все это лишь дополнения к тому, что составляет личность жителей Венесуэлы, а их личность, как я уже говорил, концентрируется вокруг и полностью поглощается Каракасом.
А жители этого города, в свою очередь, яростные националисты, хотя и националистические черты, в общем-то, присущи всем испано-американцам, но вот в венесуэльцах этот национализм особенно заметен, и он больше, чем просто гордость, больше, чем их отличительная черта.
Для венесуэльца быть венесуэльцем — это не просто принадлежать к определенной нации, это, прежде всего, возможность выделиться среди тех, кого называют чужаками, приезжими, кого именуют «мусиус». И именно иммиграция оказала решительное влияние на формирование этой черты в креольском характере. Привычные к жизни размеренной и почти провинциальной, они вдруг оказались среди огромной массы отчаявшихся людей, прибывших сюда отовсюду в надежде начать новую жизнь, и настроенные весьма решительно, чтобы пробить в этой жизни дорогу — дорогу, как можно более широкую — и, как следствие, креолов, неожиданно для них самих, захлестнули эти людские волны, и их почти снесли те, у кого ничего не было, но кто очень хотел получить многого.
Итальянцы, португальцы, испанцы, немцы, славяне, даже арабы, евреи и турки прибыли сюда с пустыми руками, не гнушались работать за гроши, иногда лишь за еду, готовые отнять работу у тех, у кого она уже была, и выполнять ее за половину прежней оплаты, за десятую часть цены.
Волна за волной приезжали сюда люди, кого в Европе расшвыряла война. Но креолы не были готовы к подобному вторжению и вначале растерялись, затем эта растерянность сменилась раздражением и, в конце концов, все это переросло в ярость, и чтобы хоть как-то защитить себя от тех, кто оказался более сильным, они выработали в себе то, что теперь мы называем «венесуэльским характером», эту смесь из презрения, злости и одновременно страха, и что в течение многих лет служила им и оружием, и системой, а после того, как людское море схлынуло, осталось в виде привычки.
Очень многие указывают и даже обвиняют их в том, что сделали они это из-за своей неспособности, из-за того, что не были достаточно стойкими и не смогли удержать свои позиции перед чужаками, кто оказался более трудолюбивым и более хитрым, но, в конце концов, не стоит обвинять только их самих. Не их вина, что мир накрыла война, что появились миллионы голодных людей, готовых ухватиться за любую, малейшую возможность, какая им представилась.
Но, тем не менее, все закончилось почти неожиданно. Весь этот феномен взрывного развития и иммиграции остановился, буквально умер, 23 января 1958 года после свержения диктатора Переса Хименеса. Начиная с этого момента, та часть венесуэльского общества, представлявшая из себя самые низшие сословия, и кто больше всех ненавидел иностранцев и винил их в том, что это они поддерживали диктаторский режим — ошибочно, конечно — начали расправляться, практически безнаказанно, с теми, кого считали чужаками.
Наступили тяжелые времена для «мусиус», когда со всех сторон слышались оскорбления, некоторых преследовали, на других нападали, были случаи убийств, но полиция ни во что не вмешивалась. Общество охватил необычный психоз, которым очень быстро воспользовались разные маргинальные элементы и политики, а правительство в лице Военной Хунты Вольфганга Энрике Ларрасабаль не делало ничего, чтобы остановить происходящее. Эта Хунта была очень популярна в народе, хотя, на самом деле, ее нужно назвать «популистской», и эти люди превратили древнее правило «хлеба и зрелищ» в «хлеба и иммигрантов» и добились того, что те, кто, спасаясь, приехал в страну, опять почувствовал себя в опасности, и люди начали возвращаться туда, откуда в свое время уехали. Многие из них в одно мгновение потеряли не только новую родину, но и дом, и годы упорного труда, начался один из самых мрачных и отчаянных исходов, известных в истории.