И хотя Бен-Атар понимает, что ему не удастся скрыть от жены и, уж конечно, от рава то, что открылось его глазам в глубинах корабля, ему хочется отсрочить эту неприятную весть, и потому, не промолвив ни слова, он устало подает жене осторожный знак покинуть севильского рава и вернуться в свою каюту, ибо именно сейчас, когда из корабельного нутра накатывает на него непристойный плотский соблазн променять единственную и неповторимую тоску на осязаемую множественность, его напрягшееся в страхе тело торопится заново проверить, как широко можно раздвинуть границы обладания одной женщиной в деле познания плоти, которое всегда является также познанием души.
Но в середине третьей ночной стражи, снова выйдя из каюты на палубу, где его встречает как всегда неутомимый, а сейчас еще и возбужденный плаванием Абд эль-Шафи, с любопытством поглядывающий на хозяина с самой верхушки мачты, Бен-Атар уже знает то, что знал всегда, — увы, одна женщина никогда не сможет восполнить собою то, что обещала другая. И глаза его тщетно ищут черного раба, который раньше всегда появлялся в такие вот трудные минуты, меж одной ночной стражей и другой, меж одной женой и другою, и возникал из какого-нибудь темного угла, и падал ниц, и, покорно прикоснувшись к полам хозяйской одежды, подавал заваренный на травах горячий напиток. Где он сейчас, этот язычник? — с тоской думает еврей. Кто его похитил? Жив ли он вообще? И неужто новые рабы и наложницы настолько завладели всеми помыслами Абу-Лутфи, что он с такой легкостью бросил своего верного слугу? Но, как бы ни напрягал Бен-Атар свое воображение, ему ни за что не удалось бы представить себе, что даже если он использует сейчас всю силу своего былого авторитета, и остановит этот неуклонно стремящийся к речному устью корабль, и повернет его назад в Иль-де-Франс на поиски потерявшегося африканца, ему никогда не удастся отыскать его следов — и не только потому, что черный юноша основательно скрыт в той далекой хижине на холме, в объятьях трех женщин, упрямо решивших в эти последние перед тысячелетием дни помочь старому резчику наделить чертами другой расы свой недостижимый идеал, но еще и потому, что этот сверкающий черным блеском юности пленник уже и сам полюбил свое узилище, в котором источник его страсти бьет что ни день с новой, неиссякаемой силой.
И теперь, чтобы выстоять перед новым чувством одиночества, какого он никогда не знавал и которое сейчас охватило все его существо, Бен-Атару приходится искать себе нового союзника. Но поскольку рав Эльбаз давно уже спит, он тихо отодвигает легкую деревянную ширму, чтобы глянуть на спящую дочь своего племянника, что плывет с ними назад в свой родной город залогом будущей встречи. Только сейчас, в тишине и молчании лунного света, уже борющегося с предрассветной мутью, он замечает, что та крошка, которая ползала по дну из первой лодки, направлявшейся в Барселону, давно повзрослела и подросла, а тело ее наполнилось и округлилась. И странная мысль вдруг проносится в его голове — удивить Абулафию, а заодно и его жену, вернув им эту девочку при встрече уже просватанной или хотя бы помолвленной. Ведь, приложив достаточно усилий, он наверняка сможет, с Божьей помощью, найти в Танжере какого-нибудь мужчину, который, невзирая на заговоренность этой девушки — а может, как раз по причине ее заговоренности, — захочет обладать этим, пусть и тяжелым, но свежим и расцветающим телом, которое сейчас лежит перед ним, свернувшись за деревянной перегородкой крохотной каюты и мучительно напоминая, вопреки своей искалеченности, прекрасное тело той молодой женщины, которая когда-то давным-давно покинула ее, исчезнув в морской пучине.