Затем он проходит по очень узкому и темному коридору в комнатку, где среди голых и серых стен все еще витает дух зачарованной девочки, хоть ее и выселили отсюда уже с раннего утра, и видит, что свет вечерних сумерек, опускающихся на остров, медленно дрожит на лице молодой жены, охваченной тем же глубоким сном, что и все остальные. И хотя у Бен-Атара нет ни душевных сил, ни желания извлекать из темных сонных глубин эту женщину, что плывет сейчас в их пучине, он не поворачивается и не уходит, потому что знает, что за дверью его ждет та, новая женщина, которая хочет превратить свою разваливающуюся на глазах ретию в настоящее отлучение в подлинный херем. И стало быть, до тех пор, пока севильский рав не пробудится от своего сна и не скажет то, что должен сказать, он, Бен-Атар, обязан доказывать этой женщине — делами, а не словами, — что она не права в своих рассуждениях и что любовь возможна в любое время и в любом месте, где находится любящий. А потому, невзирая на всю свою усталость, он понуждает себя встряхнуться, чтобы разбудить лежащую перед ним молодую жену. Но она, именно в силу этой своей молодости, цепляется за сон, как фанатик за веру, и когда Бен-Атар пытается разбудить ее поцелуями, отталкивает его с той же дикой силой, с какой притягивала к себе первая жена, бессознательно, быть может, но твердо и решительно защищая свой сон, как защищала бы свою девственность.
Бен-Атар, однако, не отступает, хотя сейчас он уже не только измучен, но и так голоден, что пища представляется ему куда желаннее любой жены. А так как в зыбких сумерках усталости ему кажется, что первая жена взяла его силой, то теперь он позволяет себе взять силой вторую, и поэтому продолжает бороться с ней, мало-помалу вытягивая ее из глубин сна и целуя каждую частичку ее тела, заслуживающую поцелуя, — а у нее нет частичек, этого не заслуживающих, — так что в конце концов ее охватывает жалость к нему, и она слегка облизывает своим горячим языком его глазные яблоки, заставляя его закрыть глаза, и свернуться в ее сне, и укрыться ее дыханием, чтобы, когда он наконец овладеет ею, он не мог бы уже различить, наяву это произошло или во сне.
А госпожа Эстер-Минна всё сидит в соседней комнате со своим пергаментом, которому вечерние тени лишь добавляют и добавляют грозной суровости, и с нетерпением ждет мужа, который в эту минуту бродит по улицам правого берега вместе с Абу-Лутфи, специально сошедшим на берег, чтобы выяснить, что может взволновать и что вряд ли тронет сердца парижан, толкущихся на рынке Сен-Дени. И поскольку с того дня как распалось их товарищество, Абулафия несет в сердце вину не только перед любимым дядей, но и перед его компаньоном из пустыни, плач которого при их расставании он не мог забыть все эти годы, то теперь он проявляет в отношении исмаилита величайшую предупредительность, терпеливо показывая ему каждый лоток и каждую вещь и старательно переводя ему все до единого франкские слова, как будто его, Абулафию, не ждут сейчас более важные гости, которые, возможно, прощают ему долгое отсутствие лишь потому, что погружены пока в глубокий сон. Но его жена этого отсутствия ему не прощает и раз за разом выходит вниз, к воротам дома, высматривая, кто же прибудет первым — молодой муж или молодой брат. И по мере того как течет неумолимое время и углубляется вечерний мрак, с ними вместе растет и та пустота, которую высверлила в ее сердце тревога, и временами ее на мгновенье охватывает жуткий страх, что оба они уже никогда не вернутся и тогда магрибский купец, засевший в их доме, присвоит ее в качестве третьей жены. Вот почему, когда сын рава просыпается наконец от своего крепкого сна — ибо тому, кто первым заснул, и проснуться, даже если он так молод, подобает первым — и, еще не совсем очнувшись, подходит к ней и бессознательно прижимается к ее переднику, она окончательно теряет власть над собой и разражается горьким плачем, который стихает лишь в тот миг, когда за воротами слышится наконец веселое конское ржанье. А когда она видит, что брат ее выглядит спокойным и довольным, и, стало быть, жемчужина, которую она ждала, не только прибыла благополучно, но вдобавок оказалась вполне доступной по цене, она позволяет себе обойтись без лишних расспросов, торопясь немедленно сообщить ему, что произошло в их доме, в котором он отсутствовал в течение целого дня. И преданный брат слушает ее, как обычно, с замкнутым лицом, сохраняя полное душевное спокойствие и ясность мысли и стараясь успокоить бурю, бушующую в душе сестры, своими взвешенными и неторопливыми словами. В самом деле, чего им опасаться? Постановления недвусмысленны, и естественная справедливость закалит их до необратимости. А если эти смуглолицые евреи хотят услышать решение, основанное на законе Торы, то они его вскорости получат, и притом тоже совершенно недвусмысленное, поскольку в промежутке между одной жемчужиной и другой — а человек из Земли Израиля привез, оказывается, не одну жемчужину, а целых две — ему, Иехиэлю Левинасу, уже удалось собрать в Виль-Жуиф специальный еврейский суд, который наконец превратит их прежнее, не вполне внятное отстранение, ретию, в настоящее отлучение, в окончательный и бесповоротный херем.