— Да, это все я! — проскрипел бандит сдавленным голосом. — И признаюсь, нахожу крайне смелым с вашей стороны явиться сюда читать мне мораль! Перестаньте перебирать старые воспоминания, мой бывший друг! Да, я был отважным и всякое такое прочее… Но разве я не остался им и теперь? Вы скажете, что я применяю свои способности не так, как это предписывают ваши благородные понятия… Все это предрассудки, мой милый. Уверяю вас, не все ли равно: вести войну с одним народом или со всем человечеством? Последнее только грандиознее! Разве я не был таким же пиратом, когда воевал с северянами, такими же американцами, как я сам? Разве я не был разбойником, когда приказывал стрелять в немцев, которые мне ровно ничего не сделали? Скажите же, где кончается долг и доблесть, и начинаются позор и бесчестье? Как! Два народа, отделенные друг от друга рекой, а иногда просто воображаемой линией, проведенной дипломатами, могут, когда их правительствам придет блажь, резать и убивать друг друга сколько душе угодно, и в целом мире не возникнет против них ни единого звука порицания! Мало того, их генералам воздвигнуты статуи на площадях за то, что они убили и искалечили наибольшее количество людей!.. А когда какой-нибудь бедняга на своей шхуне-скорлупке пробьет дно громадному пароходу, то все возмущены, все негодуют и сыплют проклятьями! Я прятал у себя в трюме пятьсот человек негров! Да! Но разве немцы не уморили голодом и холодом в своих казематах двести тысяч французов, быть может, лучших сынов Франции, разве они не убивали их? Я же не истязаю своих негров, не морю их голодом, не мучаю, а только продаю, и благодаря им вы, гуманные, сердобольные люди, пьете кофе и сдабриваете его сахаром!.. Пускай я краду сто, двести, пятьсот тысяч франков! Ну а где те пять миллиардов, что вас, французов, заставили заплатить немцы?! Как видите, милый мой, раз уж признавать принцип войны, то надо признавать его до конца. По-моему, не лучше и не хуже — убивать ли одного человека или сотню человек, не лучше и не хуже — воевать ли с одним народом или со всем человечеством!.. Это вы непоследовательны, благообразные обличители! Вы награждаете своих офицеров за то, что они протаранивают или пускают ко дну суда, стоящие в десять раз больше, чем те транспорты, за которыми охочусь я; и вы же вешаете таких, как я, которые делают то же самое, только в меньших масштабах! Вы обманываете себя! Вы сами преступники, а называете преступниками нас!..
— Лжете! — воскликнул Андре, сверкая глазами. — Вы — негодяй! Вы — убийца в мелком масштабе, который изворотливостью, достойной бандита, извращает историю и находит оправдание своим преступлениям… Да, мы сражались и убивали людей! Это правда, но, как вам известно, потому, что эти пруссаки завоевали нашу Францию! И тогда человекоубийство становилось для каждого из нас священным долгом! Каждый порядочный человек нес свою жизнь на алтарь родине, жертвовал собой ради ее блага, ради ее спасения!
— Значит, вы защищаетесь?! Прекрасно! Так пусть же пароходы, которые я пускаю ко дну, и негры, которых я вывожу с их родины, пусть также защищаются!
— Да это уже сделано! Час возмездия настал! Ваше убежище открыто, и вы обречены!
— Прекрасно! Так прикажите повесить меня!
— Нет! Я этого не хочу и не допущу!
— Почему?
— Потому, что я был вашим другом; потому, что ваше сердце билось в унисон с моим в те холодные ночи на бивуаках, потому, что вы проливали свою кровь за Францию… Потому, наконец, что в вечно проклятый день капитуляции я видел, как вы переломили свою шпагу!..
— Довольно! Довольно!.. Я не хочу больше ничего подобного слышать… не хочу, прекратите…
— Эти дорогие, хотя и тяжелые воспоминания волнуют и трогают меня, — продолжал Андре, — и я не хочу, не могу допустить, чтобы человек, который был моим боевым товарищем, который страдал и дрался вместе со мной, который сделал столько ради моей родины, умер, как висельник, на рее военного судна… Нет!.. Нет!..
— Но я не могу больше терпеть такое положение! — с отчаянием вырвалось из груди бандита. — Разве ты не видишь, что во мне кипит вся кровь… Что она заливает мне глаза… Знаешь, еще никто не сумел пробудить в моей судьбе раскаяние, но ты покорил меня! Позволь мне еще раз быть твоим другом… всего на несколько минут… ведь осужденным на смерть ни в чем не отказывают… а я обречен на смерть и умру… Так слушай!.. Я буду очень краток… Одно слово объяснит тебе очень многое, больше, быть может, чем длинная речь!.. Я погиб, так как был игроком! Ах, эта картежная игра! Ты знаешь, что она может сделать из человека! Эта роковая страсть разбила мне жизнь и сделала меня негодяем; она связала меня по рукам и ногам, лишив всякой надежды на возрождение к нормальной жизни… Я попал в лапы негодяев совершенно неожиданно для самого себя: проиграв однажды громадную сумму, я не смог ее уплатить, и меня вынудили подписать договор… Я долго не соглашался, но мне больше ничего не оставалось — меня заставили подписать… Об остальном ты можешь сам догадаться. Мне грозили страшный скандал, бесчестье, позор и, конечно, полная нищета… Еще будь я один, я пустил бы себе пулю в лоб, и дело было бы кончено. Но у меня на руках был ребенок… чужая девочка… Мэдж… бедное дитя, стоившее жизни ее покойной матери, такой же чудной и прекрасной, как она… Я не мог решиться обречь ее на позор и нищету и согласился на это нравственное падение ради своего ребенка… Я стал их рабом, я продал свою душу этим дьяволам и стал вершителем их приговоров!.. Когда впоследствии я хотел вступить в борьбу с ними, хотел восстать против них, вырваться из их лап и порвать цепи, связывавшие меня, то было уже поздно. Они похитили у меня мою дочь, единственную мою привязанность в жизни, — этот ребенок, которого они скрывали от меня, был им залогом для повиновения отца… Я убивал людей, чтобы моя Мэдж была жива! Понимаешь ли? Затем, когда я возвращался из какой-нибудь удачной экспедиции, мне позволяли в награду за мои успехи повидать своего ребенка… прижать ее к своему сердцу, покрывать поцелуями, купленными ценой крови, — и я испытывал при этом горькое наслаждение целовать этого непорочного, чистого ангела под строжайшим надзором своих властителей.