И сегодня снова ожесточенно захлопнута дверь перед носом просителя. Закрылся в своем тягучем, беспросветном одиночестве тот, кто внутри. И сегодня опять стук не достиг цели. Снова не принят, снова отчужден в свою глухую тоску тот, кто снаружи.
Само строение, послужившее яблоком раздора между двумя этими одинокими сущностями, не внушало зависти прохожему. Серое, скучное, словно стесняющееся собственных стен, оно выглядело нездоровым, непригодным для жилья.
Стояло это строение чуть в стороне от деревни, и некому было обратить внимание спорящих на то, что каждый нетерпеливый стук одного, каждый резкий отказ другого вызывает легкое содрогание стен. И после каждого такого полудвижения остается на стенах то изогнутая щепка, то взбухшая шишка на бревне…
Нельзя сказать, что было то место таким уж безрадостным. Тот, кто внутри, по вечерам зажигал лампу в красивом оранжевом абажуре. Теплый свет сочился из окон, согревая напоминанием о доме, тепле и любви окружающие дворики, и съежившегося у покосившегося слегка забора того, кто снаружи.
Тот, кто снаружи, иногда холодными вечерами разжигал веселый можжевеловый костер, и запах горящей хвои наполнял манящим покоем легкие окружающих селян и того, кто внутри.
Иногда путники забредали на теплый свет из окна. Тот, кто внутри, подпускал их совсем, иногда, расчувствовавшись, даже открывал окно… Но испугавшись прикосновения холодного воздуха улицы, опасаясь, что чужак принесет эту зябкость внутрь убежища, захлопывал окно еще раньше, чем разочарованный нелестным приемом гость разворачивался, чтобы продолжить свой путь.
Иногда добряки – лесные бродяги, приближались к жару смоляного костра. Тот, кто снаружи, доставал кружки и котелок, грел чай, заваривал лесные травы, но бродяг пугала его, суетная слегка, готовность угощать и привечать всякого, и они сбегали обратно в лес.
Так и текла их обоюдно одинокая, невеселая жизнь, и разрушался постепенно нелюбимый обоими дом.
Однажды обычным, неярким утром вместе с птицами и шуршанием белок в лесу проснулась странная песня. Женский голос, мягкий и настойчивый одновременно, неуловимый, срывающийся на эротичную хрипоту и снова взмывающий чистотой соловьиной трели, пел мелодию, вплетая в нее слова, которые были понятны, но звучали, будто на другом языке.
От этого странного пения захотелось тому, кто внутри, открыть окно и впустить струю свежего воздуха с частичкой нежного голоса в свое убежище. И захотелось тому, кто снаружи, замереть, вслушиваясь, не спугнуть суетливой заботой чарующую певицу.
– Послушай, – прозвучал неожиданно голос совсем рядом со странным строением, – я наконец нашла тебя! Я искала тебя так долго! Много веков. Я знаю, что давным-давно, когда меня еще не было на этом свете, я придумала тебя. Я знала, что ты ждешь моего прихода, что тоскуешь в одиночестве, думала, что ты бродишь по миру в поисках. Но почему ты не искал меня, любовь моя? Почему не звал, не слагал стихов, которые, облетев мир, подали бы мне знак? Почему так холодно в твоем лесу, почему не встречаешь меня песнями?
Тот, кто внутри, грустно слушал ласковые речи, зная, что они не могут быть обращены к нему, жалкому, ничем не приметному существу, живущему в убогом строении…
Тот, кто снаружи, поглядывал с завистью в сторону закрытой для него навеки двери, думая, что верно тому, имеющему крышу над головой, уважаемому, имеющему право изгонять его, несчастного бродягу, обращена эта нежность.
Казалось, даже сам дом попытался выпрямить свои искривленные безлюбием стены и криво усмехнулся бликом в окне. Не для него же, убогого, мог журчать мягкий голос…
А удивительная гостья продолжала изливать свою любовь:
– Я нашла тебя, милый, долгожданная любовь моя, я нашла тебя. Мы больше никогда не расстанемся. Ни в этой жизни, ни в будущей. Теперь мы вместе. Теперь две одинокие половинки могут воссоединиться и стать счастьем. Я не оставлю тебя больше никогда. Мне так дорог твой милый дом (убогое строение колыхнулось в смятении), твоя богатая внутренняя жизнь