– Ну-ну. Опять в транс впадаешь? С кем это, интересно, ты себя воображаешь? С Тришей Гарланд?
– Триша Гарланд? – Красная змейка раздражения уже разворачивала свои кольца в его мозгу – Черт! Это еще кто такая?
– Как будто ты не знаешь!
– Не имею чести знать эту даму...
– Даму! Надо же такое сказать!.. Назвать дамой эту... Эту постельную грелку, которая ни одной ноты спеть правильно не может, а уж настоящую даму не узнает, даже если ее перед собой увидит.
Хачмен замер с полураскрытым ртом: жена явно имела в виду вчерашнюю телевизионную певичку. Затем его на мгновение захлестнула ярость. «Ненормальная, – мысленно произнес он. – Ты настолько ненормальна, что даже стоять рядом с тобой...»
– Последнее, чего бы я хотел, – сказал он вслух, изо всех сил сохраняя спокойствие, – это чтобы кто-нибудь пел, пока я стреляю.
– Ага, значит, ты знаешь, о ком я говорю! – восторжествовала
Викки. – Почему ты тогда делал вид, что ее не знаешь?
– Викки! – Хачмен повернулся к ней спиной. – Будь добра, прикрой, пожалуйста, крышкой эту помойку, которую ты называешь своей головой, и выпусти пар где-нибудь в другом месте, пока я...
Он взял стрелу, натянул тетиву и прицелился. Дрожащие в нагретом воздухе концентрические круги казались теперь очень далеко. Он выстрелил, и еще до того, как лук зазвенел недовольно и негармонично, понял, что дернул тетиву слишком резко вместо того, чтобы плавно ее отпустить. Стрела прошла высоко и пролетела над мишенью. Хачмен выругался, но это не помогло разрядить напряжение, и он стал снимать снаряжение, нервно выдергивая ремешки застежек.
– Извини, дорогой, – Викки произнесла это извиняющимся тоном, как маленький ребенок, подошла со спины и обняла его. – Я не виновата, что так тебя ревную.
– Ревнуешь! – Хачмен истерически хохотнул, чувствуя, что на самом деле близок к слезам. – Если бы ты застала меня целующим другую женщину и тебе это не понравилось, тогда это называлось бы ревностью. А то, что ты выдумываешь про людей, которых показывают по ящику, мучаешь себя и вымещаешь это на мне – это... это черт знает что!
– Я тебя так люблю, что не хочу, чтобы ты даже замечал других женщин. – Рука Викки скользнула от пояса ниже, и в то же мгновение Хачмен почувствовал, как она прижалась грудями к его пояснице и ткнулась головой ему между лопатками. – Дэвид еще не пришел из школы...
«Я буду последним дураком, если поддамся так быстро...» – сказал себе Хачмен, но уже не мог прогнать мысль о доме, где никого нет – редкий случай – и где можно, не таясь, не сдерживаясь, заняться любовью, что, собственно, Викки и предлагала. Она так любит его, что не хочет, чтобы он даже замечал других женщин – в таком свете ее слова и поступки выглядят почти логично. Викки настойчиво прижималась упругим животом к его ягодицам, и он уже готов был поверить, что сам во всем виноват, потому что вызывает в ней эту неукротимую страсть. Хачмен повернулся и позволил себя поцеловать, рассчитывая обмануть ее, отдать тело и сохранить за собой разум, но по дороге к дому понял, что его снова переиграли. После восьми лет супружеской жизни ее притягательность настолько возросла, что он даже не мог представить себя в постели с другой женщиной.
– Из-за своей врожденной моногамности я постоянно попадаю в невыгодное положение, – пробормотал он, складывая лук и колчан снаружи у двери. – Меня бессовестно используют.
– Бедненький. – Викки прошла на кухню впереди него и принялась раздеваться, едва он захлопнул дверь.
Сбрасывая на ходу одежду, Хачмен двинулся за ней в спальню. Когда они легли, он сунул руки за спину Викки и крепко обнял за плечи, затем подпер ее пятки своими ступнями – получилось что-то вроде тисков, сжимающих тело Викки, удерживающих его в неподвижности, своего рода замена узды, которую ему ни разу не удавалось накинуть на ее мысли.
После, когда он лежал рядом с ней в состоянии полусна-полу-мечтательности, полузабыв о своей грусти и заботах, мир за окном казался тем спокойным миром, который он знал когда-то мальчишкой. Солнце, заглядывающее поздним утром в спальню, едва слышный разговор в саду, тележка молочника с позвякивающими бутылками за оградой, мерный звук ручной газонокосилки где-то вдали... И сейчас он чувствовал себя в такой же безопасности. Бомба, вся концепция ядерной катастрофы, казались далекими и такими же устаревшими, как Джон Фостер Даллес, телевизоры с двадцатисантиметровыми экранами и сенатор Маккарти... Мы прошли важный рубеж уже в июле шестьдесят шестого – в этом месяце срок от окончания второй мировой войны сравнялся с интервалом между первой и второй. И ничего не случилось. Трудно даже представить, что кто-то всерьез планирует сбросить бомбу...
Кто-то забарабанил во входную дверь. Хачмен очнулся и понял, что вернулся из школы сын. Он открыл замок, и мимо него вместе с пахнущим октябрем холодным воздухом молча промчался взъерошенный сын, запустил портфелем в угол и скрылся в туалете. Портфель шмякнулся с тяжелым шлепком и звяканьем. Хачмен подобралего и, улыбнувшись, положил на место в шкаф. Существует множество уровней реальности, и, возможно, Викки права. Возможно, самая большая ошибка, которую может совершить житель нашей большой всепланетной деревни, – это забивать себе голову ответственностью и беспокойством за то, что творят его соседи за десять тысяч миль от него. Кто же выдержит на своих плечах такой груз?
– Пап? – Дэвид улыбнулся, показывая неровные растущие зубы. – Мы сегодня поедем на автогонки?
– Не знаю, сынок. Вечером будет холодно стоять вдоль трассы.
– А мы тепло оденемся и купим горячих сосисок!
– Знаешь, что? Пожалуй, это идея. Это то, что надо! – подумав, ответил Хачмен и заметил, как лицо Дэвида расцветает счастливой мальчишеской улыбкой. «Обдумано и решено. Нейтроны подождут...» Он прошел в спальню и разбудил Викки.
– Вставай, женщина! Мы с Дэвидом хотим есть, а потом собираемся на автогонки!
Викки потянулась, натянула на себя простыню и замерла, изображая египетскую мумию.
– Я не двинусь с места, пока ты не скажешь, что любишь меня.
– Конечно, я люблю тебя.
– И ты никогда-никогда не взглянешь ни на кого другого?
– Никогда!
Викки томно улыбнулась.
– Ложись-ка ты снова.
Хачмен покачал головой.
– Дэвид вернулся.
– Рано или поздно ему придется узнать об этой стороне жизни.
– Согласен. Но я не хочу, чтобы он написал про нас в очередном сочинении. Месяц назад он одно такое написал – теперь меня считают пьяницей, а если кто-то решит, что я вдобавок еще и сексуальный маньяк, меня точно выгонят из родительского комитета.
– Ну ладно, тогда я думаю, я тоже поеду с вами на гонки.
– Но ты же не любишь.
– Сегодня я все люблю!
Подозревая, что Викки пытается загладить вину за сцену в саду, но тем не менее довольный, Хачмен вышел из комнаты. Час он провел в кабинете, разбирая почту, и, когда решил, что обед должен быть уже готов, вышел в гостиную и приготовил себе сильно разбавленное содовой виски. Дэвид сидел у телевизора и забавлялся ручкой переключения каналов. Хачмен сел в кресло и сделал глоток, задумчиво глядя на темные силуэты тополей за окном. Небо за деревьями, все заполненное слой за слоем пухлыми, спутанными облаками, как розовое коралловое царство, тянулось в бесконечность.
– Черт! – пробормотал Дэвид, ударяя кулаком по селектору.
– Спокойней, – мягко произнес Хачмен. – Так ты сломаешь телевизор. Что случилось?
– Я включил детскую программу, а тут вот... – Мальчуган состроил презрительную гримасу и показал на пустой, мигающий экран.
– Ну и что, это, наверное, настройка. Может ты рано включил?
– Нет, они всегда в это время уже показывают.
Хачмен отставил стакан, подошел к телевизору и же было взялся за ручку частоты строк, когда на экране появилось лицо диктора. Глядя на единственный листок перед собой, он строгим голосом зачитал сообщение: