И для всех устраивает он должности, синекуры, свидания с министрами, а то просто правительственные субсидии. Особенно часто и с особым удовольствием благодетельствует Ричарду Стилу: не потому ли, что тот считался звездой вигской журналистики…
Свифт – в своем представлении – карал и миловал как верховный судья. Этих сложных чувств не было у него в отношении безвестных, начинающих литераторов – Парнела, Хэррисона, Дайапера. Тут дело было проще.
«Я считаю своим долгом по чести и совести пользоваться моим влиянием для того, чтобы продвигать людей, чего-либо стоящих», – говорит «документ».
И в то же время как не поворчать наедине с собой:
«Я могу помочь кому угодно, но только не себе». «Для себя лично я не могу ничего сделать – плевать, пусть лучше министры и прочие будут обязаны мне», – свидетельствует «документ».
Но не входит ли в миссию «благодетеля» элемент забавы, игры, наконец, издевательства? Устроив некоему Кингу выгодную синекуру – хорошо оплачиваемую должность издателя официальных публикаций, Свифт организует процессию из лордов и министров, идет во главе процессии на дом к Кингу и торжественно вручает ему ключ от должностного кабинета.
Над кем глубоко затаенная издевка – над собой ли, над благодетельствуемым, над теми, кто не смеет отказать Свифту в его просьбах?
Свою миссию благодетеля людей мысли и таланта стремится Свифт поставить на прочную организационную базу. Он создает общество «Братьев», куда входят Харли, Сент-Джон, Харкур, Ормонд, другие виднейшие политики, литераторы – Арбетнот, Прайор, Поп, всего двенадцать-пятнадцать человек. Цель общества – «способствовать дружеской беседе и помогать достойным лицам нашими возможностями и рекомендациями». Члены общества собирались на еженедельных обедах, вели застольные беседы о политике и литературе, и на этих обедах то с шуткой и остротой, то гневной речью внушал Свифт лордам и аристократам, что отнюдь не они, а люди мысли и таланта – соль земли.
Таков Свифт – «благодетель».
В своем логическом развитии переходила миссия «благодетеля» в миссию «опекуна».
«Он не только наш любимец – он наш опекун», – сказал о Свифте третий влиятельный член правительства, лорд Харкур. А Роберт Харли шутя говорил, что дни политических бесед со Свифтом – это для него «дни сечения».
Свифт – в своем понимании – благодетельствовал и министров, опекая их, выполняя при них что-то вроде роли ворчливой няньки, следящей за их поведением. Увы, это была наивная и сентиментальная нянька.
Еще в начале своего лондонского периода, на одном из первых интимных обедов у Харли, в присутствии Сент-Джона и Харкура, произнес Свифт почти торжественную речь. Вот она в его записи:
«Я возьму на себя смелость предсказать, что этому министерству обеспечена долгая жизнь, ибо за него стоят и народ, и корона, и церковь; личные интересы министров совпадают с общественным интересом, а это счастье не часто приходится на долю людей у власти. Я уверен, что они сердечно любят друг друга, их дружба не может быть нарушена конкуренцией, ибо у каждого есть своя область».
Можно ли ошибаться так наивно и бездарно?
Впрочем, ошибался ли Свифт?
Не заставлял ли он себя верить вещам маловероятным?
Он заставил себя верить и в личное бескорыстие Харли и Сент-Джона, и в то, что у каждого из них нет тайных помыслов и стремлений, и в то, что они «сердечно любят друг друга».
Было поистине трудно не заметить, как сердечно ненавидят друг друга Харли и Сент-Джон.
Харли боялся своего компаньона, опасаясь, что тот втянет его в непоправимую авантюру, и имел основания этого бояться; Сент-Джон презирал своего компаньона, чувствуя, что тот не прочь предать его в любой момент, – и имел основания так чувствовать. У каждого из них была своя, тайная от компаньона жизнь: у Харли – ставка на вигов, у Сент-Джона – авантюрный план опоры в должный момент на «претендента».
Свифт мог обо всем этом догадаться, но не догадался; Свифт должен был все это знать, но не знал. Ослепление его было поразительным – не потому ли, что в значительной степени было оно для него желательным?
Но ему пришлось быть свидетелем яростных конфликтов между министрами с первых же дней. И так как оба они – каждый в своем плане – относились с громадным уважением к Свифту, ему и пришлось стать посредником, опекуном, нянькой двух «непослушных детей».
В первый период, когда задача окончания войны оттесняла все остальное, работа опекуна кое-как удавалась, но все трудней и неблагодарней становилась она в дальнейшем. Выразительно характеризует эту работу «документ». Свифт пишет в начале 1711 года:
«Таков рок, висящий над этими людьми».
И через несколько дней:
«Мы с Льюисом озабочены, как спасти это министерство».
И через три месяца:
«Я использую все мое влияние, чтоб рассеивать недоразумения между министрами, и если между ними не произойдет разрыв, – я буду этому причиной. Это чертовски трудное дело».
И еще через два месяца, когда Сент-Джон пожаловался, что Свифт откровеннее с Харли, чем с ним:
«Я ответил, что достаточно часто посредничаю между ним и Харли и говорю каждому из них одно и то же. Я прибавил, что давно знаю, что такое мое поведение – самый верный путь, чтоб быть отосланным назад в Ирландию к моим ивам, но не обращаю на это никакого внимания, если только сумею оказать стране услугу, борясь за их единство. Я напомнил ему, как часто я говорил ему, Харли, Харкуру, всем вместе, что все зависит от их единения, и как я хочу, чтоб они любили друг друга, и каждому из них указывал, что говорю это не случайно, и я уверен, что сумею разрешить этот вопрос. Я выполняю честную миссию, зная, что она не принесет мне ни хвалы, ни выгоды».
Честную миссию. До какой же степени ослепления нужно было дойти, чтоб не увидеть: наивная до… глупости миссия.
В конце 1712 года Свифт уже не так красноречив, не так наивен:
«Снова и снова я способствую примирению этих господ – один бог знает, как долго это может длиться». «Мне не нравится ход общественных дел, и если б мне предстояло остаться здесь дальше, чем я имею в виду, я бы погубил себя попытками все это исправить. Невозможно спасти людей помимо их воли, и я уже отдал достаточно сил, примиряя, починяя, ставя заплаты».
Печально на душе у портного-опекуна!
Но не должна ли в ярость превратиться эта печаль, когда недели через две после этой записи слышит Свифт сказанную ему Генри Сент-Джоном виконтом Болинброком фразу, сказанную походя, с веселой, обезоруживающей откровенностью:
– Вам лгут, доктор Свифт, разве вы не понимаете, что все мы вам лжем!
Но в этот момент, в самом конце 1712 года, Свифту не до ярости. Ибо именно в этот момент так остро, как никогда раньше или после в своей жизни, вдруг чувствует Свифт, что он, великий благодетель, могучий опекун, просто очень беспомощный человек…
Но если этот беспомощный человек – очень большой человек, не будет ли уместным какое-то более сильное определение?
Свифт нашел это определение.
Глава 12
Свифт беспомощен, как слон
Для камердинера не существует героя.
Конечно, для камердинера не существует героя; но не потому, что герой не герой, а потому, что камердинер – камердинер!
Радостное, оживленное возбуждение захватило маленький домик, расположенный на уединенной дублинской уличке, против церкви Сент-Мэри, где живут в одиночестве две женщины – мисс Эстер Джонсон, тридцатилетняя, но кажущаяся еще очень молодой со своей тонкой девичьей фигурой, большими, черными, грустными глазами и прекрасными густыми волосами, и круглая, веселая старушка, ее компаньонка, мисс Дингли. В руке у мисс Дингли большой плотный пакет с печатями и штампами, только что прибывший из Лондона.
– Будем сейчас читать, дорогая Эстер?
– Нет, нет, Дингли, как всегда, вечером, когда никто не сможет помешать…
Поздний вечер. Спокойная, мягкая тишина. Не мигают свечи в колпачках. С ласковым ворчанием пожирает угли пламя камина. Эстер в ночном халатике, с распущенными волосами глубоко уселась в большом кресле, поджав ноги, внимательно вглядываясь в огонь. Мисс Дингли, аккуратная и затянутая, по другую сторону стола, в таком же кресле. На столе – пакет и разрезальный ножичек.