В этот вечер мать задержалась.
Отец дымит махоркой, подшивает валенки. Зацепив за дверную ручку несколько суровых ниток, он сучит дратву.
Потом я держу эту дратву, а отец, растянув во всю кухню, натирает ее варом, зажатым в куске кожи. Дратва становится черной и липкой.
Мне хочется выскочить в трескучую стужу и побеситься среди снега под луной, но отец ругается.
Я, Шура и Алешка уходим «наверх». И там у нас начинается интересная жизнь. Нина и Мария на работе. Нам — приволье.
Шура окончил курсы монтеров и теперь ходит по городу с «кошками» через плечо, с мотками проводов и с брезентовой сумкой на боку. В сумке побрякивают патроны, плоскогубцы, отвертки. Уже во многих домах горят его огни…
Сначала Шура читает нам Чехова. Читает он очень смешно. Мы с Алешкой хохочем до упаду, когда он изображает дьячка с больным зубом.
А потом мы гасим свет, выворачиваем овчинные полушубки, обряжаемся в них. Мы — медведи.
Шура сидит на кровати, курит, смеется над нами.
А мы носимся в темноте на четвереньках, налетаем на стулья, кровати, падаем, катаемся по полу, рычим, воем, прячемся под стол.
Иногда отец снизу, в освещенный квадрат люка, кричит:
— Чего вы там беситесь, крученые?! Черти горластые! Топаете, как жеребцы! Известка с потолка сыплется, лихоманка вас забери!
Мы затихаем, фыркаем, зажимая рты, бегаем на цыпочках. В темноте все так жутко, таинственно, будто я слушаю сказку о медведе с липовой ногой.
Особенно беснуется Алешка.
Сегодня Алешке не удалось удрать из дома: отец подшивал его валенки. От скуки он и затеял эту кутерьму.
Изображая медведя, он бросается на меня, рычит, хочет заграбастать лапами. От сладкого ужаса я визжу. Мы катаемся колобками, косматые, мягкие от овчины.
И вдруг не то рушится потолок, не то с грохотом и звоном разваливается весь дом. Мы замираем. Шура включает свет. На полу лежит большой посудный шкаф. Он был высокий, узкий и неустойчивый. Кто-то из нас налетел на него. Чашки, тарелки, блюдца, вся наша посуда вдребезги. Пол усеян осколками и черепками.
Отец выныривает из люка.
— Язви вас в душу! Расхудым вас в голову! — хрипит он. — Это ты, стервец, тарарам здесь устроил! — он бросается к Алексею, бьет его кулаком по голове. Алексей падает.
— Бича хорошего влить, подлюга! — ревет отец и заносит ногу для пинка.
— Не тронь! — кричит Шура, бросаясь к отцу и загораживая Алешку. — Мы все виноваты!
— Ты с кем говоришь, молокосос?! Ты на кого хвост задираешь трубой?!
Через миг они катаются по полу. Под ними хрустят осколки посуды. Отец в овчинных штанах, в валенках, а Шура босиком, в легкой одежде. Осколки стекла вонзаются ему в ноги, в руки, в бока.
Он цепляется за железные отцовы руки, а тот схватил его за голову и бьет затылком об пол.
Мы с Алешкой забились в угол и с ужасом смотрим на эту страшную возню.
Отец озверел. Долго они катаются по полу.
Прибежавшая мать бросилась к ним, закричала:
— Батюшки, да ты сдурел, окаянный ирод! Пропасти на тебя нет!
Шура весь в крови, его колотит дрожь, он слова не может выговорить. Мать, плача, ругаясь на отца, долго выковыривает стекла из шуриных ног и рук.
Я смотрю на разгромленную комнату, и мне хочется убежать из этого дома, навсегда убежать в сухие, солнечные березняки, где мы с матерью собирали землянику…
В стене искрится лунное окно. Двойные рамы узорно обледенели, на стеклах стужа выткала из инея капусту, еще не свернувшуюся в тугие кочаны, еще с разброшенными, зубчатыми листьями. С обеих сторон подоконника висят бутылочки, в них по тряпочкам будет капать вода, когда лед на окне начнет таять.
На белой стене над Шуриной кроватью темнеет полка с книгами.
Страшно подумать, какой мороз ярится сейчас за стенами.
Шура спит очень чутко, его будит малейший звук, вспышка спички, поэтому он, обыкновенно, заталкивает голову между двух подушек.
Сейчас я вижу в темноте огонек папиросы.
— Больно? — шепчу я, чтобы не разбудить Алешку.
— Ничего. Так себе… Чуть-чуть, — старается он успокоить меня.
— Почему это он такой, а? Ну, почему? — допытываюсь я.
Шура молчит, папироса порой слабо освещает в темноте часть его лица.
На теплой плите похрустывают пахучие лучинки для растопки: на них лежит, иногда шевелится кошка. Вся плита заставлена валенками — сушатся. Возле двери четко тикает размашистый маятник старых часов, порой громко передергиваются цепочки с гирьками.