В мордовском лагере мела поземка, болтались фонари и вертухай на вышке ежился, поднявши воротник. В бараке номер пять все было иначе. Здесь разыгрывалась извечная драма гомосекса.
Упрямое желание
Она была — высокая, костлявая стерлядка… острижена под бобрик, зараза-феминистка… с таким же стриженым лобком и плоской грудью. Отставив кряжистую ногу, лакала портяшок, баском вещала про чакры йога Сакьямурты и биополе Билла Грэма.
— Какой щас час, ты, сука феминицкая?
— 5.40. Утра. Ноябрьского. 92-го года от Рождества Христова.
В ее убогой комнатушке на Сретенке — на маленьком горбатом топчане он ставил ее в разные позы, передвигая эти плохо бритые оглобли-ноги и наслаждаясь муторным падением в Ничто.
Священник Феликс глядел на сей кульбит с обшарпанной стены.
Потом разлили еще портвейна: хорошо! Дрянное пойло пронизало тело, и он созрел для прочих действий. Как всякий пост-койтумный животный, он был невесел, но упрям.
Он бросил ее там, на топчане, Аделаиду Л., и поспешил на проповедь Б. Грэма, на стадионе в Лужниках… Магическая сила!
Все расстояние от метро «Спортивная» до стадиона было усеяно обрывками воззваний: покайтесь, в Бога душу, и т. д. Громадный лысый Грэм, воздевши руки к небу, вещал с плакатов: «Ну что же вы, ребята…»
Вбежал в спортивную арену… темно и пусто. Вернее, глухо, как в танке. Плакаты Грэма, окурки и плевки… Он понял, что опоздал маленько. На целых шесть часов. Лет на пятьсот. И призадумался: «Чево я, право? Чево это за место?»
Когда-то он полагал, что все, что здесь, — эксперимент нечистой силы: над духом, над свободой воли. Потом решил, что все в порядке. Все хорошо.
И вот теперь увидел, что здесь проходит изотерма января — граница крайне вредных сил… Россия-с.
— Слы, парень? Ты слы? — горбатый алкоголик дядя Ваня приблизился на слабых ножках. В ущербном лунном свете достал мензурку, дал отхлебнуть. Тогда он увидал: опасную черту над городом. Светящуюся, точно хвост кометы. С нее слетали искры и опадали черным пеплом. В последней предрассветной тишине.
Прошли на главную трибуну, в кабинет директора. Там, под рекламой олимпийской регаты «Таллинн-80», задрав ножищи на стол, с сигарой в зубах и стаканом бурбона в громадном кулаке сидел сам Билли Грэм, насвистывал мелодию «Нью-Йорк, Нью-Йорк…»
Его втолкнули с грубой силой, он распластался на малиновом ковре. Портреты ведущих американских проповедников взирали на него со стен, где пару лет назад светились лики отцов марксизма-ленинизма, героев многоборья, прочих мастеров.
Грэм властным движением перста велел его поднять. Два дюжих молодца швырнули в кресло для посетителей. Плеснув в стакан сто грамм бурбона, Грэм начал допрос-беседу: «Откуда вы?» — Прокашлявшись, он начал: «Я, видите ль…»
«Я жалкий прыщ, я царь, я Бог… я представитель группы «Новое разнообразие»: мы ратуем за братство, за порядок, за мировой прогресс…»
— Ну что ж, вы нам подходите… вы молоды, упрямы, сексуальны… В вас бьет струя, которая поможет трансформации России. На вас к тому же есть очень теплая рекомендация.
— Аделаида Л., — он взял листок из ящика, — из наших самых-самых… хипповых телок. Она сказала, что ваш прибор — винтом, а также желчь и блеск во взоре. К тому же — вы ипохондрик. Короче, вы нам подходите.
Звуки Му
Москва, октябрь 68-го. Холодный ветер гуляет над ночной столицей СССР, проносится над Фрунзенской, над мощным генеральским домом.
Родимая советская Москва уж спит, лишь в этом генеральском доме у Москва-реки, в квартире маршала Кутькова идет гульба. Гуляет 3-й курс МГИМО, о-йе!
Распахнуты все окна и дверь балконная. Оттуда — свет, звук музыки и крепкий дух табачно-спиртовой.
— Хва, ребя, рок-н-ролла, — мычит Алеха Пряхин; он приглушает свет, срывает диск Элвиса и ставит Стэна Гетца. Пошло топтание. В рубахе нараспашку, уверенный в себе блондин с воловьими глазами, он приглашает Ленку Артамонову на медленный фокстрот.
Нажравшиеся пары толкались на паласе, залитом коньяком, портвейном и усыпанном окурками. Под звуки му… под бесконечную руладу саксофона Стэна Гетца.